Питирим
Шрифт:
– Воротись, милый, ты куда?
Послушался приказания и с дрожью в коленях уселся Филька на скамью, ожидая, когда цирульник справит свое дело и когда освободится из его рук Волынский. Сидел и думал он: "Как это так, в брильню пожаловала такая высокая персона?" Слыханное ли это дело? Как никак, а помощник губернатора! И зачем - к тому же - эта персона могла его окликнуть. Что такое? "Пресвятая богородица!"
Пронька намочил лицо и плешь Ивана Михайловича какою-то пахучею жидкостью, намазал его салом и, сопя и приседая, принялся лезвием оскребать щетину с головы и со щек его.
Пыхтел Волынский, бурчал, топал ногами, скрежетал зубами... Два раза выругался нехорошими словами, потом у него потекли слезы.
– Легче родить, чем у тебя лицо побрить...
– процедил он сквозь зубы.
Фильке было жутко смотреть и на мелькающее в руках Болдыря лезвие ножа, и на синее в цепких руках брадобрея пухлое лицо Волынского, но он виду не показывал и даже старался не дышать...
Получалось, будто у помощника губернатора Пронька вытягивает изо рта здоровый зуб, а Иван Михайлович упирается, дрыгает ногами и кричит: "Спасите! Помогите!".
Когда крик прекратился, Пронька, обтирая лезвие, сдвинув озабоченно брови, сказал:
– Жесткий волос... Торчит...
– Ирод ты, душегуб, сам ты торчишь! На шпагу тебя, дьявола, посадить, а не деньги тебе, козел вонючий, платить!
– ворчал сердито Иван Михайлович, доставая из кармана недавно отчеканенные медяки.
Филька встал, почтительно отодвинулся к стене. Волынский, сопя и ворча, расплатился с Пронькой и подошел к Рыхлому:
– Чего рот разинул?! Работы у нас предвидится изрядно... Приходи в понедельник, покалякаем. Один ты, гляди, не справишься, кличь подмастерьев. Важная, государственная работа. Об этом запомни. Приумножь свою снасть, людей сыщи, и пойдет. Довольно баклушничать!
Иван Михайлович теребил свои опущенные книзу усы. Из-под густых бровей Фильку рассматривали прищуренные испытующие глаза.
– Отколь известен ты епископу?
– Колодников обряжал в Духовном приказе.
– Раскольник?
– Нет, - бойко ответил кузнец, не моргнув.
Волынский поморщился, вздохнул:
– Приходи.
И ушел, гремя по полу чудовищным палашом, запрятанным в бархатные ножны, и громадными немецкими сапожищами.
После его ухода Филька и Пронька некоторое время молчали, вопросительно глядя друг на друга.
– Боишься?
– тихо спросил Пронька.
– Боязно, - прошептал кузнец.
– Точно ли ты в архимандричьей темнице людей ковал?
– испуганно тараща глаза, поинтересовался Пронька.
– Да, - пролепетал тот, покраснев.
Помолчали. Пронька стал точить о камень свою бритву, отвернувшись. Будто не хочет больше говорить.
– А что?
У Фильки зародилась в эту минуту злая мысль против брадобрея.
– Так просто, - не оборачиваясь, ответил брадобрей.
Филька с досадой почесал затылок и вышел из брильни. Дорогой ломал голову над тем, о чем донести в розыск на Проньку?
В понедельник он отправился в губернаторский комиссариат. Оделся по-праздничному. В новую поддевку с расшитым желтой и красной гладью бортами и воротом. Расчесал бородку, новые сапоги дегтем намазал. Приосанился.
В воскресенье, хотя и виделся он со Степанидой, но ничего ей не сказал. Не обмолвился ни единым словом. Да и не знал еще: можно ли рассказывать о беседе с Волынским. "С огнем не шути, - раздумывал Филька, - с водой не дружись, ветру не верь! Со всех сторон нужна оглядка, недолго и сглазить, коли выгодное что - у всех очи завистливые. Голодные люди стали. А что касается Проньки - шутя, асмодей, мед пьет. Это всем известно. А чего стыдиться?
– размышлял Филька, подходя к приказу.
– Когда сыт, тогда и знай стыд".
Иван Михайлович встретил в дверях ласково.
– Добре!
– приветствовал он.
– Честь лучше пива, а ты теперь у нас свой будешь... Наш. Понял?
Волынский провел Фильку в свою комнату, запер дверь.
– Внимай!.. Безместного двора купец ты. Издали еще так и сяк, а вблизи никак, пустота!.. И тут не звенит, и там не шуршит...
– Волынский похлопал себя по карманам.
– И башка твоя почти что твоя наковальня - всяк по ней бьет. И всяк над тобой насмехается... Не так ли?
Филька утвердительно кивнул головой.
– Внимай! Не зря призвали тебя на боярский двор. Пускай смеются! Того ради - не унывай... На государевых дрожжах и твое тесто вспухнет. Только молчок. Разболтаешь - язык откусим. Проньку Болдыря с бритвой позовем. Твоего друга.
После этого Волынский наклонился к уху Фильки и сказал:
– Вице-губернатор и епископ подряд сдают тебе на всех колодников монастырских и гражданских. Ковать воров будешь, изменников.
– А много ли их?
– спросил почему-то Филька побледнев.
– Хватит. Дом построишь... Тысячи будут. Ожидаем... За каждого с головы полтину. Дело нажиточное.
У Фильки в мозгах помутилось. Разве не понимал он, что подряд предлагают ему неважный, зазорный? Понимал. Ковать придется ведь своих же страдальцев-пустыножителей и нищих-утеклецов, скрывающихся от ига барщины и военщины. Филька Рыхлый - человек посадский, зоркий, грамотный, чувствует, чем пахнет от губернаторских милостей. И проснулось колебание в нем, зажглась обида внутри... Нет! Недостойно ему, ревнителю древлего благочестия, противу своих братьев такую работу вести.
– Нет!
– сказал он.
– Не гожусь я в слуги боярского, воеводиного приказа. Малоумен я и языком слаб, каюсь, и сердцем зело недужен... Не гожусь. Самый последний человек я... Убог от первого дня своего рождения...
Волынский заиграл глазами, поводил в раздумье языком под верхней губой. Усы зашевелились. Кончик одного уса он взял в рот. Очень противно было это Фильке.
– Нам ведомо, что соответствуешь ты сполна, а у нас от врагов найдешь верное прибежище и защиту... Не бойся. За тебя казнить людей будем. Не посмеют.