Питирим
Шрифт:
Филька Рыхлый не поддавался.
Волынский достал из кармана целую пригоршню серебра.
– Вот это тебе... на обзаведенье... пятьдесят крестовиков.
Дрожь пробежала по всему Филькиному телу: пятьдесят рублей! В груди стеснило дыхание, голова закружилась. Никогда в руках не держал он таких денег, и только видывал он такие вещи в руках гостинодворцев и прасолов. И хотел этого или не хотел Филька, но протянул дрожащие руки и крепко прижал к груди серебро, слезливо взирая на Волынского, который подал перо
– А теперь подпись руки положи под этой сказкой, сокол мой!..
Волынский подсунул Фильке бумагу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю ночь молился перед иконами у себя в горнице Филька Рыхлый. Молился и плакал.
– "Среди самых юных лет вяну я, аки нежный цвет! Господи, помилуй!" "Ты разбойникам прощаешь, рай блудницам открываешь! Господи, помилуй!" "С верой днесь к тебе взываю и любовию пылаю! Господи, помилуй!" "Ниспосли нам благодать, чтоб безропотно страдать!" "Возложили крест нести - ты приди меня спасти! Господи, помилуй!"
Все стихиры и акафисты, что знал Филька, - "несть числа" - перечитал он их до полночи. И стало ему после этого много легче. И то сказать: "Все христиане криво едут".
В полночь от Нестерова пришла Степанида. Так уже давно установилось, что домой приходила она почти на рассвете. Филька по бедности своей и незнатности примирился с этим, а Степанида домой носила и мяса, и масла, и молока, и денег от Нестерова.
Она удивилась, что Филя не спит.
– Больше не ходи к боярину... будет, - строго сказал Филька.
– Что так?!
– удивилась Степанида.
– А что?
– зло посмотрел он на нее.
– Осерчает... Боюсь.
Но не успела она высказать того, что хотела, как Филька размахнулся и ударил ее по спине. Не было такого случая раньше во всю жизнь, чтобы Филька руку поднимал на свою "любовь".
– Сосуд погибельный, пакостный!
– прошипел он, завертываясь в одеяло, и прибавил еще бранное слово, которым также никогда в жизни не называл Степаниду. Она заплакала. Слушая ее всхлипывания, Филька смягчился:
– Да будет честен брак и ложе нескверно!
– Что же ты... брачником хочешь быть?
– спросила сквозь слезы Степанида.
– Да, брачником. Найдем попа и повенчаемся...
Степанида в ужасе закрестилась, слушая Фильку.
Оба они, и Филька и Степанида, были беспоповщинского толка, поморского диаконовского согласия, коим брак, освещенный попами, не допускался.
Филька продолжал:
– Бракоборцы ныне подаются. На Поморье уже брачуют. И деньги у меня будут... И не надо нам никакой помощи от ландрихтера. Ложись! Утро вечера мудреней.
Степанида медленно стала раздеваться. Лицо ее было, на удивление Фильки, не таким уж радостным, как он того ожидал, наоборот...
XII
Дьяк Иван хвастался перед отцом Гурием, что у него рука "зело легкая". Правда, колодники Духовного приказа и стражники были другого мнения, но одно дело - колодники и стражники, другое дело - отец Гурий. Ему, этому тихому иеродиакону, ничего не стоило втереть очки. Моргал, слушая, старый тщедушный батя, пощипывал тощую бороденку, сквозь которую проглядывал подбородок, и покачивал в знак внимания головой. А теперь и совсем растрогался: слезы увлажнили его бесцветные глазки - слезы радости, благопокорности и смирения.
Не зря в этот день хвастался дьяк Иван легкостью своей руки, не зря... Как тут не поверить?! Доказательство налицо.
В ответ на письмо, писанное им по приказу Питирима кабинет-секретарю Макарову, из Питербурха прикатил в Нижний специальный гонец. Привез письмо. Это письмо дьяк Иван и прочитал иеродиакону Гурию.
Вот оно: "По сему прошению епископа Питирима запрещается всем ему возбраняти в его равноапостольском деле; но повелевается паче ему вспомогать. Ежели же кто в этом святом деле ему препятствовать будет, то безо всякого милосердия казнен будет смертию, яко враг святыя церкви; а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имени своего. Петр".
Отец Гурий встал и, дрожа всем телом от страха, сотворил молитву о здравии государя Петра Алексеевича. Сделал три земных поклона перед иконою и облобызал письмо.
– Вельми мудрый царь, - прошептал он.
Дьяк Иван рассказал, что епископ распорядился письмо это во множестве переписать и разослать по епархии, чтобы в церквах было прочитано всенародно, и объявить его же всем военным и гражданским чинам в Нижнем, а в первую очередь Стефану Нестерову.
Отец Гурий улыбнулся.
– То-то теперь будет!
– Спеси поубавит наш судия теперь...
– Ох-хо-хо, хо-хо-хо-хонюшки!
– Так и надо. Распустили народ, воров расплодили. Уж и судьи!
– И-их, владычица!.. Грех ходит кругом. Распутство. Разбои. Жить страшно!
– Макарьевские воры к Нижнему прицеливаются.
– Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
– Языческую мордву и чувашей подымают... Одного монаха убили...
– Свят, свят... Упокой душу старца во царствии...
– А где власть?
– дьяк Иван хватил кулаком по столу.
– Высокомудрый Никола, помилуй нас...
– Ржевский сбрендил... поддаваться стал. Помощник его, Иван Михайлович...
Тут дьяк Иван запнулся. (Только вчера целый бочонок высосал с Иваном-то Михайловичем). Отец Гурий не обратил на это внимания, он стал на колени и давай молиться:
– Дай им, господи, всем царство небесное и вечный покой!
– Кому это?
– удивился дьяк.
– Убиенным попам и монахам...
– А-а!
– равнодушно протянул дьяк.
– Дело не в этом.