Питирим
Шрифт:
– Горячая она у меня...
– бодро отозвался Филька.
– Замучился я с ней!..
– Люблю горячих!
– гаркнул цыган, тяжело усаживаясь за стол.
Демид улыбнулся:
– Я тоже...
– скромно сказал он, пригубив брагу.
Филька покосился на того и на другого, словно кот, у которого хотят вырвать из лап мясо. "И Демид - тихоня, забитый монастырский раб - и тот туда же! Что ты будешь делать?!"
Степанида сделала вид, будто не о ней идет разговор. Филька настроился философски:
– У тех, кои преданы плотским удовольствиям, проводя время в ястии, питии и наслаждениях, пока они едят или пьют, - хорошо, но скорбь великая после постигает, - говорил он нескладно, заикаясь, но со значением.
Цыгану стало скучно. Он зевнул. Степанида, заметив это, толкнула Фильку в бок:
– Буде! Угощай-ка лучше гостей.
Филька послушно опять наполнил кружки брагой. Тогда оживился цыган. Облокотившись на стол, он сообщил:
– Сегодня ночью мы разбили чихауз позади Печер. Оболочку зимнюю товарищам выбрали... Пристава порешили и монаха-соглядатая тоже...
У Фильки от страха едва не упала кружка на стол, а Степанида заинтересовалась.
– Не оживут?
– спросила она.
– Что ты!
Цыган, улыбаясь глазами, подставил ей пустую кружку. Она поспешно налила.
– Нагрузили челны под горой полнехонько. Работы было много. А этого коня я для атамана захватываю. Подарок... В Нижний ему ездить... Позаботился.
Филька заерзал на скамье. Так бы, кажется, вскочил и убежал. Его трясло от страха. И сам-то он никак понять не может, что такое с ним стало. Раньше, бывало, радовался таким делам, а теперь стал бояться. А Степанида хоть бы что! Слушает цыгана и сочувственно качает головой, будто ей жизни человеческой не жалко.
"Вот бы мне такую бабу!" - думал цыган, облизывая губы.
Нечто подобное мелькнуло в голове и у Демида, но он перекрестился, отгоняя соблазн.
– Ты чего молишься?
– спросил удивленно Сыч.
– Вспомнил...
– Чего вспомнил?
– О временах наших... тяжелые времена! Эх-эх!
Цыган и Степанида нахмурились: некстати Демид заговорил "о временах". Один Филька обрадовался случаю и стал разглагольствовать:
– Слепой слепого водит ныне... Плевелы лжеучений растут. Церковь старая и новая на кулачный бой вышли. Как устоять тут слабому человеку? Терпишь, терпишь - и поскользнешься. А поскользнувшись, и не встанешь.
Демид посмотрел на Фильку подозрительно, но тот, невзирая ни на что, упрямо продолжал:
– Поскользнешься - и развратишься... Долго ли! Вот Ивана Петрова Бартенева били кнутом на площади нещадно за то, что брал жонок и девок на постелю...
Сыч рассмеялся:
– Злее будет. Стеганый бойчее... По себе знаю. Это наша наука.
Степанида вздохнула, как бы сконфузившись:
– Полноте! О чем могут люди говорить!
Цыган, взглянув на нее, тоже стыдливо вздохнул.
– Я-эх, господи! Как мир устроен!
Фильке было не по себе. Он вскакивал, как будто бы хотел куда-то бежать, суматошился и без конца повторял:
– Пейте! Пейте! Еще есть! Степанида, лей!
Вечером, когда мрак окутал Печеры, цыган Сыч тронулся в путь. На лошадь верхом уселась Степанида. Перед этим Филька накручивал целый час всякой всячины на спину лошади. И когда Степанида взяла поводья, он спросил ее заботливо:
– Ну как? Мягко ли?
– Сойдет, - ответила всадница, дернув удила.
Жеребец рванулся, вскидывая передними ногами, зафыркал, но в сильных руках Степанидиных, - об этом Филька хорошо был осведомлен, - любой зверь станет кротким. Вот почему жеребец быстро смирился и, опасливо косясь на Фильку, суетившегося в темноте, пошел ровным красивым шагом вон из Печер. Цыган Сыч был очень вежлив с Филькой, покидая его гостеприимный дом.
Демиду цыган еще до этого рассказал, что его должен видеть один человек. Встретиться они должны в Крестовоздвиженском монастыре за Арзамасскою заставой. Указал час и место в храме.
– Больше некого нам послать... Услужи. Софрона ты знаешь, а это для него. В монастыре его невеста, овчинниковская девка... Ее надо нам украсть у монахинь. Тот человек тебе все расскажет... Беглопоповец же он. Имя его - Григорий Никифоров. В ухе у него серьга... Запомни.
Вот почему, не сказав ничего об этом Фильке, ушел от него и Демид Охлопков, которому цыган велел переименоваться в Андреева. Не Охлопков, а Андреев. Об этом твердо должен был помнить Демид.
И остался Филька один-одинешенек.
"Что за человек?
– думал он о Степаниде.
– Мало ей одного, который любит ее и богу о ней повсечастно молится. Мало! Не успеваешь за ней следить. Как за дитей малым. Недавно только покончила ублажать Нестерова, а с неделю назад опять ночевала в архиерейском доме. Белье теперь не стирает. Что же ей там делать? Какую-то шелковую рясу приволокла себе на платье, а над приставом Гавриловым, которого из-за нее же и посадили в острог, смеется. То есть жалости у человека никакой нет. Так же ведь и со мной она может поступить. Теперь, гляди, с цыганом потешается. Смеются, лиходеи". Вот кого Филька в эту минуту с радостью заковал бы в кандалы, чтобы держать в своем доме "неисходно и никуда не пускать". Довольно уж! И так не в обиде! А ведь и всего-то ей от роду двадцать три года - другая во всю жизнь того не увидит, что она в юных летах.
Филька начинал вспоминать других девок и жонок, сравнивал с ними Степаниду, и выходило у него так, что он - самый разнесчастный человек на свете.
И решил он грусть-тоску развеять в кабачке под горою, близ перевоза. Там не так многолюдно и мало встречается начальства.
На улицах была тишина, лаяли псы изредка и тяжело дышала темнота в оврагах. Филька шел и ворчал про себя, не особенно ласково поминая Степаниду. Быстро спустился он под гору к берегу, где ютился небольшой кабацкий теремок.
Вошел внутрь с твердым намерением крепко напиться с горя. Сел у окна за столик, за которым нахохлился в медвежьей дохе какой-то человек. И - о ужас! На него глянуло насмешливое лицо обер-ландрихтера Нестерова. Что же это такое? Как мог обер-ландрихтер в кабак попасть?! Чудно!
Филька смутился и, поклонившись судье, хотел уйти в другой угол. Однако Нестеров схватил его за руку, сказав решительно: "Куда?" Нестеров был уже во хмелю.
– Садись и рассказывай, только не кажи вида, что я - начальство. Рассказывай.