Питомник. Книга 2
Шрифт:
– В каком смысле – настырный?
– Ну, в самом прямом. Добивается своего.
– И чего он добивался?
– Ну как? Про убийцу расспрашивал и, пока все из нас не вытянул, не успокоился. Мы-то с Ноздрей не особенно хотели с ментом общаться, пардон, конечно.
– Погодите, Марина, про какого убийцу?
– А то вы не знаете? – она прищурилась. – Про того самого, который Симку зарезал, а Рюрика подставил. Ох, я как услышала, прямо обрыдалась вся, – она громко шмыгнула носом, и глаза ее стали мокрыми, – Симка ведь неплохая баба была. Артистка, конечно, хлебом не корми, дай повыступать, потрепаться о всякой мистике, такое сочиняла, хоть стой, хоть падай. Считала, что дар у нее божественный, людей видит насквозь, как взглянет на человека, так по его лицу всю суть прозревает. Кто-то на самом деле свинья с толстым рылом, кто-то крыса, или, наоборот, ангелочек, пташка небесная. А есть такие,
– Черти, говорите? С рожками, с клыками? – быстро произнес Бородин. – И когда в последний раз она об этом рассказывала?
– Да постоянно, вот, например, начальника отделения, майора, который сейчас на меня орал и глаза таращил, – Марина покосилась на дверь и перешла на шепот, – про него Симка говорила, будто он черт и на самом деле морда у него черная, во рту клыки, на голове рожки красненькие. Как в очередной раз ее заметали, она потом и рассказывала: начальник черт, и капитан Колесников – черт, а участковый Пал Игнатьич – хомяк. То есть не самый противный зверь. А недавно она с каким-то мужиком у помойки поцапалась, и тоже, говорит, он был на самом деле черт с красными рожками. Свежий фингал предъявляла, как доказательство. Я, говорит, его, поганца, схватила за рога, а он мне в глаз кулаком, а я его коленкой по яйцам. Мы с Ноздрей прямо помирали над ней. А она обиделась, что мы смеемся, надулась, но потом забыла обо всем и пошла плясать. В ларьке музыку врубили, Симка была уже с утра бухая, ну и давай выделываться. Вот, кстати, тогда мы с Ноздрей и видели ее, бедненькую, в последний раз. Сегодня утром, когда лейтенантик в метро подошел, мы с Ноздрей про Симку ничего еще не знали, и про Рюрика… Слушайте, а правда, его здесь до смерти забили?
– А? – Илья Никитич тряхнул головой, словно опомнившись. – Нет, не забили. Но он действительно умер.
– Может, тоже к лучшему, – поджав губы, заметила Марина, – отмучился. Какие у него были варианты? Зона при его здоровье все равно смерть, только медленная и мучительная.
– Значит, в метро, во время грозы, к вам подошел младший лейтенант, – напомнил Бородин.
– Ну да, и стал спрашивать про Рюрика, сказал, будто видели, как Рюрик его машину раздел. Мы ему объяснили, Рюрик ни при чем, они с Ноздрей всю ночь продукты грузили. Поговорили, гроза кончилась, из метро толпа повалила, а я чувствую, мне как-то не по себе. Вроде заметила кого-то в толпе, пока мы с лейтенантом разговаривали, но никак не могу понять, кого. Прямо нехорошо мне стало, голова кружится, Ноздря говорит, пойдем к «хот-догам», булочек попросим, а у меня сил нет, ты, говорю, иди, а я за почтой во дворике посижу, там тихо, зелено, народу никого. Стала я площадь переходить, заметила лейтенантика, мелькает в толпе серая спина, народу много, я сама еле иду и вдруг вижу, как-то качнуло его. Пригляделась, мама родная, на кителе, между лопатками, темное пятно. Я еще подумала, где это он так испачкаться успел. Тут как раз зажегся желтый, машины загудели, я скорей рванула на ту сторону, обогнала лейтенанта, мне уже не до него было, я машин боюсь. Только успела перебежать, машины загудели, завизжали, какая-то баба орет как резаная. А лейтенант лежит на мостовой, в двух шагах от тротуара. Я чувствую, сама сейчас помру, рванула изо всех сил подальше оттуда, во двор, упала на газон, думаю, нет, никому ничего не скажу, жить-то и мне хочется, однако потом очухалась, поняла, если не скажу, буду всю жизнь мучиться. У меня даже шрам зачесался. Представляете, пять лет как зарубцевался, а тут вдруг начал зудеть, зараза, – она перегнулась через стол, приблизила к Илье Никитичу опухшее красное лицо, ткнула пальцем в щеку, обезображенную выпуклым косым рубцом, и прошептала еле слышно: – А я ведь узнала его, гражданин следователь…
Глава девятнадцатая
Ночь была светлой и душной. Огромный двор в одном из тихих переулков в центре Москвы спал мертвым сном. Даже тополиные листья не шевелились, даже кошки куда-то подевались. Неестественно крупная, с красным отливом луна давала слишком много света, зыбкого, воспаленного, тревожного. Гул Тверской доносился то ли из-под земли, то ли с другой планеты. Но даже в такой глубокой тишине не было слышно шагов одинокого ночного прохожего. Мягкие кроссовки ступали по асфальту совершенно беззвучно.
Он вынырнул из неосвещенной арки, быстро пересек двор и исчез в одном из подъездов двенадцатиэтажного дома, построенного буквой «П», фасадом обращенного к переулку, а тылом, жилыми подъездами, – во двор.
Тяжелая металлическая дверь не издала ни звука. При лунном свете черные окна казались сквозными дырами, прорезанными в желтой фанере. Дом выглядел как недоделанная декорация.
Он не воспользовался лифтом, взглянув на часы, машинально засек положение секундной стрелки и рванул вверх по лестнице. Окна на площадках между этажами были открыты настежь, но даже ночью воздух оставался тяжелым и густым. Не воздух, а бензиновый кисель. Сплошные выхлопные газы. Это очень вредно для здоровья.
Белые кроссовки едва касались ступеней. Тонкая синяя футболка промокла насквозь, пот тек в глаза. На десятый этаж он взбежал за четыре минуты сорок две секунды, остановившись у нужной двери, не поленился приложить пальцы к запястью и посчитать пульс. Отлично. Шестьдесят ударов в минуту. Он натянул хирургические перчатки, прислушался к тишине за соседними дверьми. Большинство жильцов разъехалось по дачам и по заграничным курортам. Июнь, к тому же выходные. Ночь с субботы на воскресенье. Тропическая жара в Москве невыносима, особенно для этих свиней, откормленных, одышливых, потливых государственных чиновников. Если кто и остался дома на выходные, то спал очень крепко.
Оказавшись в темной прихожей, он зажег карманный фонарик. Тонкий луч ощупал стену, уперся в электросчетчик. Именно там, рядом со счетчиком, была вмонтирована система отключения сигнализации. Обнаружив, что система отключена, он не удивился. Вероятно, последним уехал из квартиры Солодкин-младший. Он мог забыть не только о сигнализации, но и о собственной башке.
В кухне тихо урчал холодильник, в ванной подтекал кран, стук капель с неприятной ритмичностью долбил душную утробную тишину пустой квартиры. Заглянув в приоткрытую дверь ближайшей комнаты, он понял, что это кабинет, зашел, бесшумно закрыл за собой дверь, опустил жалюзи, задернул тяжелые бархатные шторы, включил свет, критически оглядел старинный дубовый стол. Из шести ящиков два оказались запертыми. Он быстро просмотрел содержимое тех, что были открыты. Ничего интересного. Бумаги, три пластиковые папки с газетными и журнальными вырезками, альбом с семейными фотографиями, старые телефонные книжки и ежедневники, визитки в специальной плоской коробочке. Возможно, для кого-то вся эта ерунда и представляла определенную ценность. Его интересовало другое.
Ключ от запертых ящиков он нашел довольно быстро. Немного подумал и нашел. Хозяйка не отличалась изобретательностью, бросила ключик в мраморный стакан для карандашей и ручек, который стоял тут же, на столе.
Ему определенно везло. В первом же ящике он обнаружил толстенькую пачку долларов. Он не стал стягивать резинку и пересчитывать. Во втором оказалась еще пачка, потоньше, кроме того, старинный золотой портсигар, украшенный вензелем из мелких бриллиантов. Внутри лежало штук десять сухих, наполовину выпотрошенных сигарет. Он усмехнулся, пробормотал «Спасибо, такие не курю» и бросил сигареты назад в ящик.
Следующая, смежная комната оказалась хозяйской спальней. Там на туалетном столике стояла красивая лаковая шкатулка. Замочек был с каким-то хитрым секретом. Оглядев шкатулку, он вытащил из кармана складной нож. Тонкое сверкающее лезвие длиной двадцать сантиметров имело необычную ромбовидную форму. Замочек легко поддался. Заиграла приятная тихая мелодия.
Хозяйка любила крупные бриллианты. Очень хотелось взять все, но он сдержался, выбрал то, что показалось ему наиболее ценным. Три кольца с огромными камнями, два явно старинные, одно современное, грубое, неинтересное, но камень такой, что глаза слезятся. Платиновый кулон в форме скрипичного ключа, усыпанный алмазами. Такие же серьги.
Руки в перчатках сильно вспотели и чесались. Очень хотелось пить. Он решил сделать небольшой перерыв, умыться, глотнуть воды. Он погасил свет и бесшумно проскользнул в ванную, оглядев бирюзово-малахитовый интерьер, позолоченные краны со сверкающими синими и зелеными камушками, прошептал:
– Ну, мать вашу, суки! – не удержался и смачно плюнул в нежно-голубое нутро джакузи.
С трудом стянув перчатки, он бросил их на полочку и включил воду. Лицо он мыл тщательно, с мылом. Мыло пахло свежим ландышем. Фыркая от наслаждения, он подумал, не принять ли душ, но тут же отказался от этой соблазнительной идеи. Сквозь шум воды ему почудились странные звуки, как будто совсем рядом жалобно замяукала кошка. Он знал совершенно точно, что Солодкины никаких домашних животных не держали. Впрочем, кошка могла мяукать в соседней квартире. В ванной, как известно, акустика усиливается. Ему стало не по себе, к тому же ландышевое мыло попало в глаза, здорово щипало и никак не вымывалось. Он тихо матюкнулся для бодрости и тут ясно услышал детский плач, шаги и спокойный, сонный женский голос: