Плач домбры
Шрифт:
Домбра вдруг замерла.
— Когда подъезжал к вашему аулу, встретил я возле воды девушку, белье полоскала, — словно бы сам с собой заговорил сэсэн. Чуть улыбнулся: — Удивительной красоты! Но, похоже, грозная очень. Чуть меня бельевым вальком по голове не огрела.
«Ах!» — Энжеташ двумя руками закрыла рот. Бросилась бы со всех ног прочь, черного-белого не видя, куда дурная голова понесет, но страх, что выдаст себя, удержал ее.
— Какая из вас сумела приворожить гостя нашего? Где она? — стали спрашивать в толпе, и женщины быстро-быстро зашептались, подталкивая
Очень скоро они перебрали, кто чем занимался, и выяснили, что никого сегодня, кроме Энжеташ, на реке не было. И вдруг две сношки-молодушки взяли ее — стояла зажмурившись и воздух из груди боялась выдохнуть — с двух сторон под локти.
— Вот она, йырау! Энжеташ ты видел! — И, пересмеиваясь, вывели отбивающуюся девушку на середину круга.
— Отпустите… нет!.. — Энжеташ закрыла лицо платком и, пытаясь вырваться, забилась как птица, попавшая в силки. Из глаз брызнули слезы.
Парням потеха:
— Смотри, смотри, на сэсэна валек не забоялась поднять, а сейчас испугалась!
— Прямо стригунок, который еще уздечки не знает, а?
— А мы ходим, как слепые, и красоты ее не видим!
— А увидел бы? К ней и близко не подступишься!
А Хабрау не скрывал своего восхищения.
— Да, есть с чего парням сойти с ума, — сказал он. И, пожалев Энжеташ, сказал со смехом: — Отпустите ее, отпустите! Не то опять за валек возьмется!
Энжеташ густо покраснела и, даже не отерев слез, бросилась к подругам. А те принялись ее шутя успокаивать.
— Ладно, сэсэн, пока домбра твоя не остыла, послушаем еще твою песню! — сказал один из стариков, решив, видно, положить конец этой внезапной забавной суматохе.
Но Йылкыбай, мелко рассмеявшись, сказал:
— Ай-хай, не знаю… Боюсь, теперь, как увидел сэсэн нашу красавицу, язык у пего начнет заплетаться!
Старик радовался бесхитростной шутке Хабрау, его простодушному, как и присуще молодости, озорству и тому, что народ уже успел полюбить его.
А Хабрау вдруг стал задумчив, он легонько провел по струнам и сказал старому йырау:
— Девушки наши стройны, как высокие речные камыши, голоса их — как пение птиц, как журчание родников, они — краса нашей земли, отец. Энжеташ — одна из них. Если в ее честь песню спою, не осудите?
— Песня — голос души, — сказал Йылкыбай. — И Энжеташ такая девушка, что не одной, а пяти песен стоит.
— Как же, кроме сопливой девчонки, выросшей на чужих объедках, другого человека не нашлось, чтобы песней одарить, — сердито забубнила чья-то байбисе.
— Да, да, да, будто нет, будто нет! — зачастили стоявшие возле нее две щеголихи-подпевалы.
А женщина в стареньком зиляне покачала головой:
— Смотри-ка, даже тут завистники найдутся, даже на песню рот разинут!
Но кипчакская домбра, заглушая ропот, уже начала свою песню — печальную, страстную и столь неожиданную и новую, что даже сама домбра будто удивлялась порой: что это, откуда, совсем незнакомая, но мне радостно играть ее — и жильным струнам моим, и кленовому телу!.. Готовый вспыхнуть спор тут же затих. Народ замер в молчании. Хабрау, то грустно поникнув головой, то озорно
— Хай, ну и сыплет, ну и сыплет! — говорили люди. — Пусть руки твои тебе во благо служат! Смотри-ка, чтобы у упрямых кипчаков — да такой домбрист появился!
Хабрау, делая вид, что не видит, как Иылкыбай тем языкастым погрозил пальцем, запел:
Сакмар-река струится-вьется,
По всем излукам — камыши.
Как на тебя взглянул — влюбился,
Тоски не выгнать из души.
Потянулся сначала плавный напев. И только он, извиваясь долгими излуками, дотек до конца, голос домбры, словно ударившийся о пороги быстрый поток, споткнулся вроде, прозвенел брызгами — и побежала-запрыгала быстрая шуточная песня:
Ручей журчит, с горы струится,
Сверк-сверк — как солнце в небесах.
Красавицы идут по воду:
Звяк-звяк — подвески в волосах.
Энжеташ, закрыв от смущения лицо, не видя, куда несут ноги, побежала в степь. А сама и смеется, и плачет. Ей, которая, как верно сказала та завистливая байбисе, на чужих объедках выросла и лучину своей надежды, чуть тлеющую, разжечь не надеялась, сэсэн посвятил песню! И что ведь поет? «С первого взгляда влюбился…» Хотя, конечно, если каждое слово в песне за правду принимать… И все же радостно Энжеташ. Будто какую-то муть отогнало от глаз, и весь мир посветлел, заиграл в ярких лучах.
Всю ночь не спала Энжеташ. Все думала и думала. Чередой проходили перед глазами сегодняшние события. Встреча на берегу Сакмары, сердитый ее окрик: «Ступай своей дорогой!» — песня Хабрау. И самое тревожное, самое страшное — его слова, которые он без стыда, без смущения пропел перед всем народом: «Как на тебя взглянул — влюбился…» А вдруг это правда, не для песни только? Если же в шутку — как она теперь людям на глаза покажется? А если от сердца сказал — что же теперь будет?
Чем дольше думала, тем больше запутывались мысли, попыталась распутать, расплакалась и уснула уже только на заре.
Не успела Энжеташ накрыть стол к завтраку, пришли и позвали ее дядю к Иылкыбаю.
В большой, в восемь клиньев, юрте старого йырау сидели пять-шесть аксакалов. Вскоре подоспел из соседнего аула и глава рода Юлыш. Йылкыбай кивнул Хабрау: говори, мол. По лицу сэсэна прошел румянец. Оглядел стариков, словно удостоверился: все ли здесь. Сидят, опустив глаза в землю.
— Слово у меня такое, уважаемые аксакалы… — одолев смущение, заговорил он. — Как я слышал, у девушки вашей по имени Энжеташ, оказывается, хырга туе ни с кем не сыграно. Значит, она вольная еще птица. Коли дадите согласие, хочу послать в ваш дом сватов, в жены ее просить.