Плач по концепту

По большому счету, все мы эгоисты. Просто у некоторых не хватает смелости и искренности в этом признаться. Подлинных абстрактных гуманистов не так уж много. Трудновато болеть душой за все человечество, не наглядно потому что. Куда как понятнее и ближе к телу ратовать за общечеловеческие ценности в применении к себе лично. И восхищение Вселенной не бескорыстно, ибо

Все это лирическое вступление к следующей, сугубо субъективной посылке: читатель воспринимает литературу как нечто обращенное к нему лично, в отрыве от всей остальной публики, и реагирует соответственно тому впечатлению, которое произвела на него книга, то есть как любой потребитель реагирует на товар. Критик, как мне уже доводилось писать, не более чем квалифицированный читатель, и потому относится к книге точно так же, как будто она адресована персонально ему, забывая при этом, что писатель, как и любой родитель, рождает ребенка не для чужих дяди или тети, а для себя. Для себя — т. е., может быть, и для денег, и для самоутверждения, и пр. Только дети и книги не знают, для чего рождены. Они просто живут себе, как умеют.

А вот потом уже приходят совсем другие люди и менторским тоном начинают учить несмышленышей и их родителей уму-разуму. Воспитание детей, равно как и литературная критика, дело не столько неблагодарное, сколько отличающееся крайне низким КПД. Невозможно полностью передать ребенку все свои знания и весь свой опыт, приходится удовлетворяться тем, что он сможет воспринять. С книгой ситуация обратная — читатель (критик) выступает в роли ребенка: что смог воспринять, то его. И уж на этом основании берется судить.

В последнее время я все чаще задумываюсь о цели и смысле критики. Это, конечно, прежде всего красиво: и выпас народов, и пробуждение спящих, и искоренение некиих отдельно взятых недостатков действительности — скажем, родимых пятен тоталитаризма, — и воспитание нового поколения через влияние на издательскую политику. Но, положа руку на сердце, мы-то ведь в душе все знаем, что бороться с недостатками лучше всего если и не точечными ракетно-ядерными ударами, то уж точно — ковровыми бомбардировками; подобный технический инструментарий необходим и для того, чтобы можно было вволю попасти народы. Пробуждение спящих возможно только в том случае, если сами спящие этого хотят. Опять же неизвестно, кто проснется — не зомби ли какие? Да и поблагодарят ли проснувшиеся критика?.. Вопрос вопросов.

Так зачем же заниматься тем, за что «спасибо» не скажут, послушать не послушают и гонорар не заплатят?! Дело не только в «священной жертве Аполлону» и болезненно воспаленной амбиции. Критик претендует на роль предсказателя. Утверждая, кто из писателей плох, а кто хорош, он то ли обгоняет время, то ли возлагает на себя его функции, становясь самым могущественным, наряду с Судьбой, божеством. Критик пытается предварить суд истории, который — в этом я абсолютно согласен с глубоко уважаемым мной Л. Кудрявцевым — и вынесет окончательный вердикт: кому оставаться на полках, а кому — в макулатуру.

Критику священное безумие пифии свойственно не менее, чем объекту его исследований. Он не всегда может рационально объяснить и отстоять свою точку зрения, ибо она базируется на том, как лично он ощущает воспринятые и перекодированные автором тонкие воздействия. Детально анализировать хорошо только уже покойных и, соответственно, бессловесных авторов. Но и «критика близкого прицела», пытаясь определить место произведения в своей системе ценностей, не может обойти вниманием личность автора. Чтобы там ни говорили, произведение является частью автора; так же верно и обратное. Чтобы книга жила, автор должен поделиться (или пожертвовать?) частью своей жизни, своей кровоточащей плотью, а не только принести в дар часы, проведенные за клавиатурой.

Писатель платит за творчество жизнью, он — вечный донор, Прометей и орел в одном лице, и горе тому, кто, жульничая, вместо собственной печени подсовывает наспех сварганенный муляж. Холодный ремесленник, на мой взгляд, ничем не лучше закоренелого графомана — оба подобны продавцам пирожков с котятами, с той лишь разницей, что первый свежует котят умышленно, а второй ухитряется изгадить и собственную вырезку. Мне, как читателю, оба одинаково отвратительны — по результату творчества.

Есть, конечно, немеряное наслаждение спровоцировать десяток-другой лбов, а затем врезать по ним прямой наводкой из орудий главного калибра, так, чтобы после залпа — только бульки на воде. Не менее приятно найти единомышленника, пусть даже частичного, и лелеять надежду, что это, мол, я ему открыл глаза. Существует высокий кайф в отстаивании и объяснении своей модели будущего литературы, в которой оценки проставлены собственной рукой. Но все это вторично по отношению к тому, какие мысли рождает в тебе та или иная книга. Что есть эта книга — известно, быть может, ее автору и, наверняка, потомкам. Мы можем лишь гадать. И посему остается единственный объект исследования — сам читатель. Критик исследует не столько само произведение, сколько собственные мысли, им вызванные. А потом пытается привести их в систему. Это не хорошо и не плохо, просто еще один «медицинский факт»…

Во времена моего школьного детства говаривали: «Пережеванное — невкусно». Не знаю уж почему, но я всегда старался следовать этой максиме. И впрямь, разве недостаточно ловких ребят, которые будут до опупения толочь воду в ступе и слова в предисловиях и монографиях? И какие все хлопцы — остепененные, солидные, слова в простоте не вымолвят — где уж нам, дуракам, чай пить. Вот они пусть в сотый и тысячный раз повторяют панегирики Генри Лайону Олди. Можно, конечно, было бы влиться в их дружный хор и в очередной раз оповестить почтеннейшую публику о том, какой Г.Л. мастер слова, тонкий стилист и властитель дум, и даже цитаток в подтверждение надергать. Как будто почтеннейшая публика не зачитывается книгами харьковского тандема уже лет десять и вроде даже не предполагает о существовании такого писателя. Осмелюсь предположить, что, наверняка, и досточтимый сэр догадывается о своем таланте. Но хлопцам легче и проще хвалить, заливая патокой, чем взяться и проанализировать. Так оно безопаснее…

Каждый раз, когда я снимаю с полки новую книгу Дмитрия Громова и Олега Ладыженского, я не сомневаюсь, что прочитаю ее взахлеб, и предвкушение меня еще никогда не обманывало — Генри Лайон охулки на руку не положит. Конечно, и у Олди бывают более и менее удачные книги. Но речь сейчас не об этом. И не о самих авторах. Речь пойдет о герое их последней книги, хитроумном Одиссее-Улиссе…

…От античной истории до наших дней дошло немного — обрывки авторов, в основном, позднеримских, обломки статуй и колонн; неохватная культура, целый материк, Атлантида древней цивилизации как будто канула бесследно в бездну. Профаны, начитавшиеся Куна, а в лучшем случае — Грейвса, убеждены, что все постигли; специалисты же разводят руками и по сей день теряются в догадках. Облик античности, восстанавливается, как древняя мозаика — некоторые смальты уцелели, но общая картина все еще не ясна.

А интерес к античности, по сути своей, ведь не просто досужее любопытство. История Древнего мира не просто фундамент, из кирпичиков которого построена существующая цивилизация — это еще и предупреждение нам, неожиданным потомкам древних, о том, как все, столь знакомое и привычное, может внезапно исчезнуть во мраке невежества и лишь спустя столетия прорасти разрозненными артефактами. Впрочем, мы мало задумываемся о прошлом, слишком уж мы устремлены в будущее и живем завтрашним днем. Древние жили сегодняшним. Так ли это было глупо?..