Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Шрифт:
– Но оставлю тебе печать, вот здесь, на твоей головушке, мальчик.
Он невесомо коснулся макушки, вон там, мамуля. Куда ты любишь меня целовать, там, где уже нарос новый настоящий пух.
– Станешь доктором, будешь лечить людей, – говорил он, касаясь. – И как лечить! – он засмеялся счастливый. Он мной был доволен. – Значит, и страданий станет немного меньше.
– Страданий?
Но он не ответил. А я ощутил, как странный жар боли сейчас же разлился по мне, жар и боль…
– Что это? Что ты сделал со мной? Почему мне так?
– Это? – он опять улыбнулся. – Жалость. Жалость поселилась в тебе. Вот и все.
Тихие руки, золотистые кудри, глаза синевы – голубь Света, посланец небес, присланный для меня одного, певец чистых песен, защитник меня навек. Положи мне руку, положи, мамочка,
И теперь эта жалость переполняет меня. Жалость заполняет сначала кроватку, потом комнату по подоконник, потом двор и вот уже целый мир.
Жалость к тебе, моей маме. Потому что ты – мама. Жалость к папе: он кричит, потому что не знает, как еще по-другому сделать, чтобы ты любила его сильней, – люби, только люби его, мама. И к бабушке Нине – следующей зимой она заболеет и вскоре сама будет возить коляску с младенцем в чудном саду. И к нашему котику Флоксу – потому что он мяукает, любит прыгать и ходит в белых тапочках на темно-рыжих лапах. И всех, кого я видел и еще дальше увижу, мне стало жаль. Нет, я не плачу, это просто ветер, он веет повсюду, и я плыву в нем как самый любимый друг.
– Мама, дай пить! Дай тють-тють. Ак-кой. Ак-кой это! Киса пить. Дай кисе! Коее!
ОСЫ И ПЧЕЛЫ
Это было в то самое лето, когда с потолка на нее сыпались осы. Подсвеченные заходящим солнцем, они выпадали из темного, проолифенного лет сто назад потолка, счастливо вспоминавшего о днях юности и силившегося блеснуть, сверкнуть густо-золотым.
Крупными каплями черного меда текли вниз.
Самые умные, выпав, сейчас же осознавали, что попали на чужбину, в голую злую опасность, и упрямо, хмуро пытались обнаружить обратную дорогу, дорогу домой, – ощупывали бархатистым гибким задком потолок, аккуратно напрыгивали на доски в тщетных поисках щели, трещинки, сквозь которую можно вернуться. Не находили никогда! С отвращением отрывались наконец от родимых пахучих, мирно жужжащих с обратной стороны досок, искали другие пути – не домой, так хоть на свободу. Утыкались в пыльное стекло, обреченно бились.
Глупые (хотя, возможно, как раз наоборот?), выскользнув, сейчас же забывали, откуда они родом, где были мгновение назад, и даже не пытались найти обратный путь, сразу же бешено рвались к источнику света, к розовому сиянию за стеклом, с зудением просились прочь, присоединяясь к неудачливым патриотам. И тех и других ждала одна участь – краткий плен пластиковой отрезанной бутылки, захлопнутой на несколько мгновений тугим зеленым томиком Мандельштама – в мягкой обложке, «Азбука-классика», со статьей «О собеседнике» заодно.
И нежданная, нет, долгожданная (с какой скоростью время течет у ос?) воля – стряхиванье в форточку с сеткой, которую она слегка отгибала специально для пленниц. Не то чтобы ей жаль было все живое. Нет, просто она не любила вида раздавленных насекомых. А их жужжанье ее раздражало.
Видимо, осы построили свой хрупкий шар-дворец где-то прямо над ее головой, над подушкой, на которой она и провела пол того самого лета, с ногой, уложенной на ровную, мягкую возвышенность из сложенного одеяла.
Как нежно и бережно они любили ее. Две сестры, две пчелы, бабушки ее детей, ее мама и мамина сестра, невесомо пеленающие заботой. Последние годы бабушкам было не до нее – это она задавала им работу, особенно здесь, на даче, – сначала подрастала одна внучка, потом и другая, но сейчас внучки разъехались, и на месте образовавшейся пустоты оказалась она – привыкшие кормить, пеленать, тетешкать, бабушки перестроились без промедления. Теперь они носились с ее костяною ногою, заодно и с нею, дитятком в возрасте 38 лет, которое с тех пор, как папа внучки № 1 довольно быстро после явления младенца улетел в другую страну, рожать новеньких, все искало, все мучилось, пока не родило вторую девочку, вообще уже неизвестно от кого. Бабушки приняли и вторую – как родную. Тем более что потом неизвестно кто внезапно явился, поселился – бабушки поморщились-поморщились, но и с ним смирились, тем более второй стал помогать деду по хозяйству (первый-то – никогда!), и только все стало налаживаться, как он снова исчез, но вскоре опять появился. «Мерцающий папаша», выразилась одна знакомая семьи, бабушки выражались прямей, но лучше умолчим как. После второго возвращения «мерцающий» вроде бы завис, но еще этой весной Нина, назовем нашу героиню так, ОК? почувствовала: зыбкое равновесие скоро обрушится, вот-вот. И не знала, как удержать, тем более что как было и не пустить – папа ехал в невинный байдарочный поход, да еще и брал с собой дочку, как и многие из его старинной компании, – поход был нарочно нестрашный, детский.
Бабушки кудахтали – куда потащил ребенка, ни условий, ни питания, в пять лет рано еще спать в палатке! Но Нина знала: дочке в походе хорошо, интересно, потому что папа дочку любил, умел о ней заботиться, да и просто… приключение. В этом смысле Нинино сердце билось спокойно. В другом – нет, пережив окончательное невозвращение мужа № 1 из странствий, она не любила, когда от нее уезжали, нет. Хотя папа-два покидал ее иначе, и с ним она помимо отъездов разлюбила весну, оба раза исчезновения приходились на апрель, три предыдущих апреля, впрочем, удалось пережить, но это не отменяло: все последние месяцы он был не с ей. Она знала это, чувствовала, не требовалось доказательств, понимала – вот-вот, и только ее провал в больницу затянул расставание.
Старшенькая была в походе своем – в лагере с историко-археологическим уклоном, куда повез их школьный учитель, как водится, энтузиаст.
Больнице Нина обрадовалась, как временному избавлению, – под благовидным предлогом можно было поплавать в ином, отвлечься.
После операции она сделала неожиданное открытие: от непереносимой разрывающей боли, которую не берут никакие обезболивающие, уколы, отвлекающие мысли, существует только два народных средства – оживленный разговор, во время которого ты не слушаешь, а говоришь, говоришь как заведенный, не разговор, а твой монолог в трубку маме, подруге или соседкам по палате. Второе – молитва, средство, более уместное для бесконечности ночи. Если кричать про себя молитву – боль чуть откатывается тоже, возможно, пугается крика, возможно, Бог милостиво отодвигает ее Сам. Он вообще в эти минуты, когда больно вот с такой слепящей силой – и это открытие было третьим, – придвигается на удивление близко. Чем острее страдание, причем, внимание, не душевное – физическое, тем ближе Он.
Больничные бабули с перевязанными коленками прыгали мимо по коридору на костылях (всем после операции велели двигаться!), измученно выдохнув, оседали на кровати, а переведя дух, баюкали рассказами про поликлиники, анализ крови, сын предлагал в центр здоровья платно, но взял уже на эту операцию кредит – сколько я могу его разорять. Пошла в районную. И трогательные подробности бесплатной медицины, перемешанные с рецептами квашеной капусты, свекольного кваса, бисквита. Вроде б просто, но когда добавляешь к взбитым желткам треть взбитых белков, оставшееся то есть, мешать надо аккуратно, не кругом, а как бы так снизу вверх, иначе осядет! И духовка холодная должна быть. В холодную ставим духовку. Капусту квашеную – мои метут только так. А я вам расскажу, как я делаю…
Родные бабушки-пчелы сумели бы поддержать кулинарные разговоры. Нина только жадно и благодарно внимала, ей просто нравилось плыть в потоке совершенно бесполезных для нее, но таких красочных теоретических знаний, красневших ягодкой клюквой (ее в капусту можно просто добавить потом), зеленевших укропчиком, отсвечивающих золотом поджаренных по всем правилам пирожков – и переполненном доброты русских женщин, к которым у Нины слабость. Всегда была, в больнице лишь обострилась.
Ее бабушки тоже пекли, солили, мариновали, ставили тесто, не тяготясь своей ношей, напротив, теперь только, вырвавшись из заточения зимних квартир, они и жили, дышали полной грудью, хотя жили по-прежнему не для себя, но и это входило в набор. Здесь это «не для себя» было свободным. У той, что давно (почти целую жизнь) жила без мужа, наконец появлялось, о ком позаботиться, – в охотку, регулируя уровень и напор, та, что была при деде, от привычных забот о деде, язвительном и с годами все более ворчливом, приезжавшем только на выходные, почти на всю неделю освобождалась – и могла опекать еще не научившихся ее критиковать внучек, а теперь вот и Ниночку, которая тоже только рассеянно ее благодарила. И заниматься любимым.