Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Шрифт:
Снова вспыхивают цветные картинки. Знаменитость, тот, что ночевал в гостинице, писатель уже и его окрестил – естественно Патриарх, сидит на самой первой парте – в широких штанах, с круглыми глазами, младенчески розовыми щеками. Без единой морщины. С пухом, клубящимся на такой же, как и все у него, круглой голове. Патриарх часто моргает и задает докладчику точные, резкие вопросы, хотя от него требуется, в общем, только величавое присутствие, но что поделаешь, если ему еще и интересно. Соавтор Давыденко вроде держит удар.
Писателю все равно сонно. После Давыденко поднимается та, что в прабабкиной шали, и писатель тихонько выскакивает наконец покурить. Не слишком ориентируясь, он идет наугад и выходит с
Писатель тоже склоняется к малышне, перекидывается с Ваней словечком-другим. Ваня – сынок интеллигентной мамы, он открыт и даже не против пообщаться, не обязательно о щенках, но с другой стороны, о чем еще. И в который раз повторяет: «Почему же вы такие смешные? Такие маленькие, и что за хвостики у вас? Разве это хвостики?»
Писателю хочется сказать ему, да хоть бы и Ване: «Прикинь, братишка, пятый доклад подряд про литературу да литературу, а что я, я – тоже писатель, живой! им плевать. Сижу идиот идиотом, слово молвить боюсь. Зато лет через сто сочинят и про меня докладец: “Забытый автор забытого романа забытой эпохи”». Но нет, зачем тревожить мальчишку, и писатель только цедит с улыбкой: «Не куришь, Ванек?» Ваня благочестиво ужасается, а писатель, докурив и помявшись еще без дела, все-таки возвращается назад, на ту же секцию – доклад уже кончился, все его как раз обсуждают. Что-то спрашивают докладчицу, она поворачивает голову то к одному, то к другому, несмотря на очки, чуть щурится, каждому говорит «спасибо за вопрос», но вскоре о ней забывают, спорят Валерыч и Патриарх, спор ширится, захватывая все новых участников, – научное общение бурлит. Упрямо молчит лишь тот, при ком Давыденко, – Жрец. Вот кто он на самом деле, догадывается наконец писатель. Белая, аккуратно обстриженная борода, зачесанные назад волосы, широкий неглупый лоб с оттенком религиозности, залегшей в поперечной складке, – и маленькие, острые черные глаза, зорко фиксирующие происходящее.
Для Жреца здесь слишком много постороннего и напрасно допущенного народа – он раздражен. Что делает тут, например, вот эта с говорком, из Тамбова? Как она вообще попала сюда? Или эта самая, стоящая за кафедрой, вместе со своей шалью вынутая из бабушкиного сундука? И свиристящая чудовищные банальности аспирантка? Но по каким-то своим, тонким причинам и Жрецу нужно было оказаться здесь – в 500 км от Москвы, в уездном городе, прославившемся минаретом XV века и поддужными колокольчиками – их коллекция представлена в краеведческом музее. Был тут, говорят, в начале прошлого века и свой знаменитый шляпник, шляпы его славились в обеих столицах, потомки шляпника организовали в честь пращура частный музей. По пути в школу участники конференции этот музей проходили, дивились на вывеску в виде ярко-желтой шляпы с красным пером, витрину, задрапированную черным бархатом, с разбросанными цветными шляпками разной формы. Из неопознаваемого материала. Писатель сразу решил, что обязательно сходит – и в краеведческий, и к шляпам.
Но оказывается, идти самому не нужно, после первого же заседания их ведут – и все топают пешком, тут неподалеку (тут всё неподалеку), только горочки и кое-как мощенные улицы не учтены. Ничего, для Патриарха и дамы с клюкой быстро находится машина, аспирантка уверенно топочет, как пляшет, вышитыми сапогами (вот чья она, оказывается, аспирантка – Патриаршья!), суетится, сажает научного руководителя в авто. Остальные – пешком: писатель разглядывает их дальше. Все в основном старше его. Но лингвист с приятной мягкостью в оливковых глазах, смешными темными бакенбардами и айпэдом, который постоянно носит с собой, как будто и нет. Аспирантка тоже, само собой. Между прочим, несмотря на лысину и полноту, и соавтор Давыденко совсем не стар. Дама из Тамбова внезапно бросается прочь, в сторону – и через несколько минут догоняет их с нарядной веткой оранжевых фонариков. «Не удержалась!» – смущенно объясняет растоптанным кроссовкам. Они удаляются, неслышно открывают рот, напоминая писателю зевающих собак. Женщин, как и всегда и везде, где он бывает, заметно больше.
Шляпный музей закрыт. Без объяснения причин. На картонной табличке к русскому отпечатанному «Закрыто» внизу добавлено от руки “Closed”. Писатель, глядя на этот балаган, вдруг понимает: какие шляпы? Да кому они здесь были нужны в таком количестве? Выдумки здешних краеведов или, скорее, местного турагентства… Зато колокольчиков всех размеров и сортов им показывают целые вереницы. Звон в ушах. Писатель тоже разок звякнул, уже когда все остальные потянулись к выходу – и долго, долго дрожал воздух.
После музея обед в кафе «Терем». Подают местные деликатесы: салатик свекольный в пиале, борщ со здешней свежей сметаной, говядину под сыром. Сто лет такого не ел. Все вытеснил проклятый «Сабвей». На десерт теплые булки с изюмом. Компот из сухофруктов. Каждый глоток – толчок туда. Он родился в похожем городе, он такие булки ел на полдник, он пил такой же компот в школе и пионерском ла.
Оказалось, на сегодня совсем всё, заседания кончились, после обеда снова экскурсия – он в программу-то и не заглянул, запомнил только, что ему выступать завтра, – и то со слов Сереги. Их погрузили в здешний уже, плохонький автобус, писатель оказался рядом с Серегой как раз. Покатили сквозь город, глазея на вывески. Галантерея «Малыш». Блинная «У Демьяна». Демьянова уха? Ха. «Хозяин». «Гименей», салон свадебный – «постоянным посетителям скидки».
Пока снова не раскрылся простор.
Тут же выяснилось: сообщения, вопросы к докладчикам, радостный гул, когда наконец всплывает всем доступная тема, – по краям, лепестки действительно, а теперь, как набрали скорость, запрыгали по ухабам… в расступившемся запылала ярко-желтая середина. И сейчас же из яично-желтой середки поперло, понесло – кисло, вонюче, с лошадиным храпом, мнуще душу до сладких болезненных слез – Русь. Писатель оперил это затертое слово, длинно, грязно выругавшись про себя. Куда несешься, …?
Мелькнул обрыв, озеро, «песчаник», как сообщила экскурсовод Ирина, писатель размолол языком и это слово, песочный сахарок заскрипел на зубах.
И в нависшем на миг небесном пустыре вырос вдруг громадный – не больше ль Исаакия? забеспокоились в автобусе питерцы – собор. Выше неба, шире земли. Даже сейчас среди по-явившихся каменных и высоких домов остался главным, изваянием жутковатым. В такой-то глуши. И ведь пустовал наверняка, даже в праздники, деревенек восемь требовалось, чтоб его заполнить, но тогдашнему хозяину здешних мест, мегаману, маньяку, любителю девичьей красы и танцев ночь напролет, три оркестра играли в две смены целые сутки – один он устали не ведал! – хозяину нравились вот такие размеры. Он был из потемкинских дружков.
– Проезжаем знаменитые леса, глухие, посмотрите направо-налево, а теперь точно прямо! – заклинала экскурсовод Ирина, она их уже околдовала, несмотря на провинциальный акцент, этими небылицами, и они верили ей, покорно вертели головами.
Разбойники залегли в кустах, наводят на купецкий обоз пищали, молись, купчина, прощайся с товаром и с жизнию!
Свинья катит в золоченой карете на свадьбу, тыкает пятачком в полную до краев тарелку расписного фарфорового сервиза, запивает заморскими винами, возвращается, сыто похрюкивая, на бархатных подушках, назад. Приезжает трое суток спустя, но уже с уставившимися в небо черными глазами, набитая по горло червонцами. Русь.