Пламя любви
Шрифт:
— Убийство — для таких слишком мягкое наказание, — проговорила Мона. — Знаешь, Дороти, теперь я понимаю, что люди везде одинаковы. Такие, как Мейвис Гантер, встречались мне в самых разных слоях общества, — и везде одно и то же: жестокость, страсть к мучительству и стремление к власти любой ценой.
— Да, власть — вот чего она хочет, — задумчиво ответила Дороти. — Потому она меня и ненавидит. Хотя я ведь не напрашивалась — это леди Бьюмонт, жена главного мирового судьи, предложила мне организовать в нашей деревне отделение ОПФ. Надо было
— Мало? — воскликнула Мона. — Бог с тобой! Не сомневаюсь, ты делаешь больше многих и многих — и уж точно больше всех здесь, в Литтл-Коббле.
— И все же это гораздо меньше, чем нужно, — ответила Дороти. — Но если бы ты знала, какие войны у нас тут ведутся! Представляешь, что сказала Мейвис Гантер на последнем собрании Вязального клуба? Твоя мать мне передала. Кто-то из женщин предложил связать что-нибудь для летчиков — и знаешь, что она ответила? «Это еще к чему? Ведь никто из нашей деревни не служит в ВВС!»
— Вполне в духе Мейвис Гантер, — заметила Мона.
— Однако расскажи о себе. Я хочу забыть о Литтл-Коббле, обо всех наших заботах и мелочных дрязгах. Расскажи, чем ты занималась все эти годы! Я привыкла думать, что ты веселишься и наслаждаешься жизнью в самых живописных и увлекательных уголках мира!
— Понимаю, так казалось тем, кто сидел дома, — вздохнула Мона. — Но на самом деле, поверь, ничего особо увлекательного в моей жизни не было. Развлечения быстро надоедают, а все живописные места либо замусорены апельсиновой кожурой, либо пахнут туземцами, жующими чеснок.
— Что за ерунда! — с чувством воскликнула Дороти. — Не вздумай меня разочаровывать! Ты не представляешь, как часто под дождем, шлепая по грязи в своем старом макинтоше, я утешала себя мыслями: а вот Мона, должно быть, сейчас нежится на золотом песке или окунается в изумрудное море! Или: должно быть, Мона сейчас, в легком шифоновом платье и широкополой шляпе, сидит, наблюдая за игрой в поло, а вокруг толпятся статные красавцы, и каждый наперебой спешит поднести ей бокал прохладительного…
— Ты меня вообразила какой-то героиней мюзикла! — рассмеялась Мона.
— Неужели ты еще не поняла, что ты значишь для всех нас? «Мюзикл» — не то слово; скорее, мы смотрим на тебя как на кинозвезду. Одно наше знакомство с тобой привносит в нашу серую, унылую жизнь чуточку отраженного света.
— Ну и ну! — воскликнула Мона. — Но ведь богатые тоже плачут, и у женщин в шифоновых платьях порой разбиваются сердца!
Она хотела, чтобы ответ прозвучал шутливо, но на последних словах голос ее дрогнул. Дороти накрыла ее руку своей.
— Прости, дорогая. Понимаю: все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Мона сморгнула выступившие на глазах слезы.
— Дот, я не хочу об этом говорить. Точнее, не могу. Не всегда мне было весело — порой я жила как в аду. Но сейчас со всем этим покончено. Я дома.
Дороти сжала ее руку.
— И слава богу! — проговорила она. — Быть может, это прозвучит эгоистично, но я надеюсь, что ты останешься здесь надолго.
— Скорее всего, навсегда, — ответила Мона.
В голосе ее прозвучало уныние, но Дороти предпочла этого не заметить.
— Заварю-ка я чаю — это лучшее лекарство от любых печалей и забот, — предложила она. — Выпьешь чашечку?
— Нет, спасибо, — ответила Мона. — Я обещала маме, что к чаю вернусь домой.
Послышался стук входной двери, и секунду спустя в гостиную просунул голову Артур Хаулетт.
— У нас гости? — воскликнул он. — О, да это вы, Мона! Ну, девочки, чем заняты? Сплетничаете?
— Разумеется, — ответила Мона.
— Отлично, отлично, — проговорил он, входя в комнату. — С тех пор как вы уехали, Дороти было совсем не с кем облегчить душу. Ведь кому-то что-то рассказывать в Литтл-Коббле — все равно что с крыши кричать! Ладно, долго я не задержусь, у меня больной в Уиллингтоне. Зашел только захватить кое-какие препараты.
— А не боитесь, что скоро у вас появится больной в собственном доме? — сурово поинтересовалась Мона.
— Кто бы это? — спросил Артур Хаулетт. — Кто-то из ребят?
— Нет, не из ребят! — отрезала Мона. — Посмотрите на Дороти! Она вконец измотала себя заботой о детях, об эвакуированных, об ОПФ и бог знает о чем еще!
— Знаю, — ответил Артур Хаулетт. — Ей по справедливости за все это полагается медаль.
— Медаль?! — воскликнула Мона. — Не медаль ей нужна — ей нужен букет роз!
Доктор уставился на Мону так, словно она вдруг лишилась рассудка.
— Да, букет роз! — настаивала Мона. — Артур, позвольте спросить: давно ли вы дарили своей жене цветы? Когда вы с Дороти последний раз были в кино? Когда вообще куда-нибудь ходили с ней вместе? Ужинали вдвоем? Когда говорили, что любите ее?
— Ох, Мона! — прервала ее Дороти. — Ну что ты такое говоришь! Артур еще, пожалуй, решит, что я тебе на него жаловалась!
— Разумеется, не жаловалась, — ответила Мона. — Жаловаться ты не станешь, даже если он начнет в тебя гвозди вбивать. Уж извини, Дороти, но ты слишком многое прощаешь своему мужу! Понимаю, работа врача многого требует от человека — и все же это не причина приходить в собственный дом, как в гостиницу, интересуясь только тем, заправлена ли постель и готов ли обед!
— Мона, должен сказать, вы ко мне чересчур суровы, — проговорил Артур Хаулетт. — Положим, в ваших словах есть доля истины… даже немалая доля… но поймите и вы меня: с начала войны у меня нет ни секунды покоя! Два врача из соседних деревень ушли на фронт, и мне пришлось взять их практику…
— Да хоть бы девяносто врачей ушли на фронт! — отрезала Мона. — Дороти должна быть для вас на первом месте. Буду откровенна: когда я увидела Дороти на прошлой неделе, она меня просто поразила. Конечно, она старше меня, но ведь совсем ненамного, — а выглядит столетней старухой!