Пламя Магдебурга
Шрифт:
– Лошади и коровы у вас остались, – сказал Эрлих, чуть прищурившись. – Знать, не всех увели солдаты?
«Злится», – подумал про себя Маркус. И впрямь выходило, что староста их обманывает. Отец говорил, что у гервишской общины двести моргенов пашни, а еще пастбища, и луга, и полторы сотни лошадей. И годовой подати в прежние годы Гервиш платил едва ли не больше, чем Кленхейм. Неужто за год растратили всё? Не бывает такого…
Глиняная маска треснула посередине – староста усмехнулся.
– Думаешь, цену набиваю? – проскрипел он, уставив свои мутные
– Нам твоя скотина не нужна. Нужна мука, зерно или сушеный горох. Платим серебром, без отсрочки. Если желаете, в уплату отдадим свечи.
– Не слушаешь меня, Якоб, не веришь, – с укором произнес староста. – Напрасно. Думаешь, что земля у нас богатая, кладовые глубокие и зерна упрятано на годы вперед? Что ж… Земля и вправду богатая, да только исклевал ее черный орел. Клюнул раз, клюнул два, кожи кусок сорвал, а потом уже принялся и мясо от костей отдирать… Здесь, по правому берегу, два полка стоят, без малого шесть тысяч солдат – доподлинно знаю, один из заезжих интендантов рассказывал. И всю эту прорву надо кормить. Они теперь с каждой деревни тянут: муки, пива, соленого мяса, сена для лошадей – всего им подай, да сразу. А не отдашь – грозятся дома обыскивать и двери ломать или чего похуже. Считай, каждую неделю теперь приезжают… Хуже, что кроме них еще всякая шваль таскается по дорогам – мародеры, да и просто бродяги с ножом под полой. Думаешь, от хорошей жизни мы частокол этот выставили? По-другому не защитишься.
Эрлих бросил на него внимательный взгляд, задумчиво тронул бороду. Негромко сказал:
– Частокол и против солдат пригодиться может.
Мутные глаза старосты на секунду вспыхнули, а затем снова погасли.
– Против солдат… – глухо повторил он. – Может, так и есть. Да только солдаты – не мародеры и не побирушки. С этим-то отребьем разговор короткий: если кто сунется или повадится красть у нас скотину – живым не уйдет. Но солдаты – совсем другое. За ними сила, с какой не померяешься. Приезжают под флагом, бьют в барабан, трясут бумагой от своего полковника, тычут аркебузой в лицо…
– И что с того? – хмуро спросил Эрлих. – Закрой перед ними ворота, и пусть катятся.
Староста тяжело посмотрел на него:
– Вспомни сам, Якоб. Два года тому, когда стояла в этих краях армия Валленштайна, в Вайзенфельде выставили вон троих фуражиров. Выставили не просто так: отобрали коней и оружие, да и бока намяли немного. А два дня спустя, на рассвете, нагрянули в Вайзенфельд герцогские рейтары. Всех деревенских мужчин вывели на площадь, к колодцу, и разделили на две половины: тех, что слева, отправили обратно домой; тех, что справа, – повесили у дороги. Сорок душ погубили… А герцог еще и наложил на Вайзенфельд триста талеров штрафа за причиненное беспокойство.
– Значит, так и будете их подкармливать? – спросил Эрлих. – Смотри, это добром не кончится. Зверь, если силен и ко вкусу крови привычен, возьмет все, куском его не уймешь.
– Знаю, Якоб, знаю, – кивнул староста. – Вот только в открытую с ними нельзя, сомнут. Кланяйся им, покуда спина еще гнется. А уж если надумал выступить против, тогда крепко подумай…
Он подался немного вперед, заговорил тише:
– Я тебе так скажу: чем гнать от ворот интендантов и прочее солдатское воронье, так лучше уж сразу – в землю. Тогда и не узнает никто. Перебить да закопать тела в яму, чтобы потом не нашли. А еще лучше – сжечь. И никакой частокол не понадобится.
В комнате стало тихо. С улицы долетали чьи-то голоса, слышно было, как мычат на лугу коровы, как лязгает железо в кузне.
– Странные ты речи ведешь, Фридрих, – глядя в глаза старосте, произнес наконец Якоб Эрлих. – Как тебя понимать?
– А как хочешь, так и понимай. Голова у каждого своя, с плеч не снимешь и на шею чужую не пересадишь. Думай, может, и додумаешься до чего. Сын твой, что на меня глазами высверкивает, тоже пусть поразмыслит. Жизнь сейчас другая стала, Якоб, не та, что раньше. Переменилось все.
Он помолчал, провел грубой ладонью по истертым доскам стола. Сказал тихо:
– Сюда не приезжайте. На ближние годы не будет у нас с вами торговли. Был в старые времена Гервиш богатым, да только теперь сделался как дырявый карман – что ни запасешь, утекает прочь. Я, по правде, даже не знаю, хватит ли нам зерна, чтобы посеять хлеб на зиму. И не думай, что я тебе жалуюсь. На что тут жаловаться, когда война… Отец мой говорил: когда кругом пожар, не печалься, что тебе крышу пеплом засыпало…
Обратно в Кленхейм ехали молча. Якоб Эрлих думал о чем-то, нахмурившись и не глядя по сторонам. Цинх дремал, сдвинув на глаза шапку. Маркус ехал чуть позади, время от времени бросая взгляд на отца. Странная речь старосты никак не шла у него из головы. Неужто жители Гервиша принялись убивать посланных к ним интендантов? Невозможно представить такое. Да и как можно справиться с вооруженным отрядом хотя бы в три дюжины человек – сильных, жестоких, сделавших убийство своим ремеслом? Как совладать с ними: хитростью? Нападать из засады? И что предпринять, если хотя бы одному из них удастся ускользнуть и он донесет обо всем своему полковнику? Над этим и вправду стоит поразмыслить…
– Думаешь, Фридрих сказал нам правду? – не оборачиваясь, спросил вдруг отец.
Маркус пожал плечами:
– С чего ему врать? Было бы что на продажу – он бы хоть цену назвал.
– Вот и я думаю, – кивнул старшина. – Значит, в Гервише ничего не осталось. А ведь раньше самая богатая деревня в округе была.
– Кроме Гервиша, есть еще и другие.
– Есть, да только солдаты и в других деревнях кормятся. Поступим вот как…
Он не договорил. Впереди, у поворота дороги, появилось пыльное облако – всадники.