Пламя над тундрой
Шрифт:
— Чего застрял в дверях, как рыбья кость в глотке? Захлопывай, сукин ты сын!
Булат прикрыл дверь, осмотрел барак. Низкий, длинный, он был наполнен каким-то густым туманом, в котором слабыми огоньками мерцали керосиновые лампы с закопченными стеклами или без них. На нарах сидели и лежали шахтеры. Некоторые, сгрудившись у огня, шлепали картами, сопровождая каждый ход руганью. Другие занимались штопкой одежды, ремонтировали обувь. Лица рассмотреть было невозможно. Лоснились желто-медные щеки, лбы. Заросшие, с всклокоченными волосами, головы шахтеров казались мрачно-зловещими.
Булат подошел к нарам, на которых в бреду метался человек. Около него сидело двое; один из них пытался напоить больного из кружки и терпеливо уговаривал его:
— Ну, дружок, ну глотни чуточку, легче станет.
— Ты, что ли, Мефодий? — по голосу Булат узнал шахтера с кружкой.
— А, Булат, — поднял Галицкий голову и блеснул зубами.
— В этой тьме первозданный Адам Еву бы не узнал.
— Как Семен? — наклонился Булат над бредившим, попытался рассмотреть его заросшее лицо. Глаза его были закрыты.
— Плох, — ответил Галицкий. — Горяч, как котел над костром. Вот никак не могу напоить отваром из каких-то трав.
— Откуда взял?
— Евтуги сварил, говорит, что поможет, — указал Галицкий на сидевшего рядом человека, одного из немногих чукчей, работавших на шахте.
— Семена добрые духи берегут, — сказал Евтуги.
Александр похлопал чукчу по плечу:
— Помоги, помоги, Евтуги.
Тот закивал и что-то начал нашептывать, уговаривая внешние силы не сердиться на русского и помочь ему быстрее выздороветь. Второй день бредит Гринчук. Он попал под обвал, и товарищи едва его вытащили из забоя. Евтуги уговаривал духов скорее вылечить Семена, потому что он из тех русских, которые не обижают чукчей. Они сами все равно как оленные чукчи, оставшиеся без оленей. Таким стал и сам Евтуги. У него было небольшое стадо, с которым он кочевал по тундре, но чем-то разгневал духов. На стадо напала волчья стая, а оставшихся оленей унесла неизвестная болезнь. Евтуги прибрел с женой и дочерью в Ново-Мариинск. Он был здоров и думал, что сможет прокормить семью около русских. Но жену и дочь заманили на свой корабль какие-то моряки и увезли. Так они и не вернулись. Евтуги многие годы ждал их, от горя не находил себе места. Чтобы не умереть с голоду, рылся в мусорных кучах. За этим и застал его Семен Гринчук. Евтуги хорошо помнит тот холодный день, когда на лимане ломался лед. На Евтуги была рваная кухлянка. Он только раскопал сырые рыбьи головы и начал их грызть, как его окликнули:
— Не ешь такую мерзость!
Евтуги поднял глаза и увидел стоявшего над ним человека. Его глаза сердито уставились на Евтуги. Половина лица скрывалась за черной бородой. Евтуги испуганно попятился, но человек схватил его за плечо, вырвал из рук Евтуги рыбьи головы и швырнул их в сторону. Евтуги совсем перепугался и беспрекословно подчинился человеку, который привел его в одну из харчевен и накормил там строганиной и пельменями, напоил чаем. Евтуги стал как пьяный от еды и плохо соображал, куда его ведет Семен. Так звали нового и доброго знакомого. А Гринчук привел его на шахту. Так Евтуги сделался шахтером. Он благодарен и Семену и его товарищам, которые относятся к нему, как к равному, хотя он уже стар и работает хуже других.
Евтуги стал быстрее заклинать духов помочь Семену. Булат положил ладонь на лоб Гринчука и ощутил большой жар. Тревога за товарища охватила его. Он взял из рук Галицкого кружку с отваром.
— Давай-ка я тебе помогу!
Они приподняли Семена и с трудом напоили его. Уложив больного и поправив на нем старое солдатское одеяло, Булат осторожно погладил его густые, жесткие от угольной пыли волосы:
— Поправляйся, Семен!
— Поправится. — Галицкий кивнул на могучую фигуру больного. — Поправится и снова полезет вперед, чтобы ему на голову опять пятипудовая глыба ухнула. Такой, как Гринчук, умнее не станет. Уж очень задирист в работе. Некуда силу бугаю девать.
Булат посмотрел в глубь барака:
— Где Бучек?
— Тут, где ему быть? — Галицкий поставил у изголовья больного кружку, легко поднялся и тихо спросил Булата:
— Новости какие есть? Чего Фесенко звал?
Булат кивнул.
— Есть. Так где же Бучек?
Галицкий не успел ответить. Среди картежников завязалась драка. Послышались удары. По стенам заметались уродливые тени, но никто не обращал на дерущихся внимания, как не обращают внимания на давно привычное, обыденное. Булат шагнул вперед:
— Не тех бьете, дурачье!
Драчуны неожиданно стихли и расступились. Между ними стоял маленький лысый человек.
— Вон Бучек, — усмехнулся Галицкий. — Он всегда на своем месте.
В бараке стало тихо. Все прислушивались к негромкому голосу Бучека.
— Мало, что ли, обушком в забое намахались? — говорил Бучек спокойно. — Поразмяться захотели? Эх вы, поберегли бы силенку для доброго дела!
— Какого это доброго дела? — с острым любопытством спросил шахтер, державший в руках развернутые веером карты. Он не принимал участия в драке и сейчас стоял около лампы. Она освещала его полное лицо с пышными усами и чисто выбритым подбородком. Суконная рубашка с аккуратно пришитыми заплатами ладно сидела на нем.
— Ты лучше всех в очко режешься, Малинкин, — ответил Бучек, — значит, ты умнее, сообразительнее, вот и догадайся сам, о каком добром деле я говорю.
— Нет, ты скажи, — вмешался взлохмаченный шахтер с расцарапанной щекой и разорванной на плече рубашкой. Он шумно дышал и с трудом выговаривал слова. — Нечего тут загадки загадывать!
Бучек оглядел барак. В этом маленьком человеке с корявым лицом и рыжеватой бороденкой была особенная сила, которая заставляла шахтеров слушать его. Никто бы, пожалуй, не смог сказать, когда Бучек стал самым уважаемым человеком среди шахтеров, но так повелось с его первого появления на шахте. Теперь его мнение и слово пользовались уважением и вниманием. Василий никогда не повышал голоса, говорил рассудительно, но с такой глубокой убежденностью, что трудно было встретить человека, который бы ей не поддался. Вот и сейчас все внимательно слушали забойщика. Он указал рукой на разорванную рубашку шахтера:
— Вот тебе, Кулемин, отодрали рукав. А сколько ты свенсоновскому приказчику Маклярену должен за новую рубашку заплатить?
— Ну, пять долларов! — отозвался Кулемин. — Это все знают.
— Но эти же пять долларов у тебя с сегодняшнего дня с тонны угля скинули, — напомнил Бучек. — Вот ты и сделай доброе дело — верни эти пять долларов, заставь, чтобы тебе снова платили за тонну пятнадцать долларов, а не десять.
Эти слова походили на спичку, которую поднесли к фитилю жирника. Все шумно заговорили, заспорили. Раздалась злобная брань. Малинкин пробрался к Бучеку, которого обступили шахтеры, и, с треском сложив веер карт, спросил с вызовом:
— Ты скажи мне, как я могу вернуть эти пять долларов? Что делать?
Малинкин говорил нарочито громко. Шахтеры услышали его и притихли, ожидая, что ответит Бучек.
Василий потер лысину, посмотрел на Малинкина, на товарищей и ответил с хитроватой улыбкой:
— А ты подумай. Бог-то тебя умом не обидел, Смог же ты у Кулемина месячное жалованье выиграть да Толстой Катьке отнести за поцелуи.
Барак дрогнул от взрыва хохота. Все знали, что Малинкин неравнодушен к Катьке, необыкновенно толстой гулящей, женщине, мастерице варить забористую брагу. Жила она на окраине Ново-Мариинска о землянке, двери которой для всех были открыты. Пятидесятилетняя Толстая Катька отличалась здоровьем и уступчивостью. Но Малинкин не пользовался у нее благосклонностью. Хуже того, всякий раз, как он приходил к Катьке, она его обильно угощала брагой, а когда он хмелел, то избивала его и, отобрав все деньги, выкидывала из землянки. О неудачной любви Малинкина все хорошо знали, и это служило поводом для бесконечных шуток, как и сейчас.