План D накануне
Шрифт:
— Слушай, никак не могу понять, ты сдала с тех пор или осталась прежней?
Она вдавила в пол колодец из каучуковых шин, блеснув накрахмаленным исподним. Схватилась за деревяшку и, зажмурившись от боли, отделила от плоти, открутив, как иллюминатор на линкоре. Он поморщился, но не отвернулся, любопытствуя, куда прячет и есть ли у неё татуировки. Мелькнул махаон, переделанный в стрелку. Вот лист извлечён, пока возвращала на место, карта оставалась зажата между белых сверхкомплектных.
После всех манипуляций, наконец, дождался раскатки. Пергамент оказался чист, светло-коричневые пятна, бланжевые вкрапления, надиры и потёки. Он смотрел прямо в середину, беспрепятственно, впервые за столько лет, и понимал, словно Кант обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, что немедленно в путь им не отправиться. За тридцать лет ничего не изменилось.
— …про услугу и кровную месть, — взволнованно закончил информатор, задрав
Его лавка помещалась в подвале, ниже уровня моря, в ней выставлялись всякие старинные вещицы, пропеллеры, маски, кандалы, скифское золото, изнанки холстов в рамах, подсвеченные лампами с той стороны. Реставрации он почти не придавал значения, хотя однажды отправился в Анатолию с восковой фигуркой Анри Муо в чемодане, прямиком к Генриху Шлиману, не будучи ему представлен, после дюжины фальшивых рекомендаций по почте и кое-чего позаковыристее, соотнося его с собой даже сочувственно. Так и не доехал, переключившись на очередной поиск сокровищ.
Чуть позже он сидел на скамейке подле ступеней вниз, забросив ногу на ногу, смотрел на спешащих в обе стороны мещан, городовых, более легкомысленных, чем он сам, торговцев, институток с тайными мыслями, гувернанток с подопечными, суфражисток, унылых волонтёров, после собеседований знающих чуть больше других, коляски с опущенными верхами, лоснящимися после дождя, подвыпивших извозчиков, солдат с ранцами, которые перемещались перед глазами, образуя мрачноватый калейдоскоп. Пару месяцев назад или около того Уильям Мак-Кинли стал президентом Соединённых штатов, в Австро-Венгрии уравняли немцев и чехов, а сегодня из тюрьмы выпустили Оскара Уайльда, что особенно грело душу, в ожидании новых преобладаний эстетических ценностей над этическими.
Имя его само навевало прохладу серых готических сумерек, некое место между Дублином и Редингом, узел бунтарства и поэзии, а также таинственных дел, ночных, как правило, свершающихся в западной Европе под тревожную музыку. Бесконечные подвалы и комнаты с массивными столами, на тех старинные рукописи, а рядом отрывки их расшифровок, огарки свечей в патинных канделябрах, с потолков на цепях свисают масляные лампы, на стенах пустуют факельные кольца, пол — зависит от места, если это склеп или подземная комната, то из больших, истёртых подошвами тысячи угрюмых, вынужденных сновать крамольников булыжников, если родовой особняк или замок, или поместье, то скрипучий паркет с длинными дорожками, толстыми и пыльными, что нельзя услышать шаги, в особенности ночью, по окнам непременно бьёт поток сквозь решето, в крайнем случае снег, в особенности в обрамлении каменных плит кладбища, так же, как бьёт он по полям шляп и скатам плащей и рединготов, каждую секунду свершаются тёмные дела, составляются завещания и криптозавещания, что-то сбрасывают с мостов и вылавливают из рек, прячут в зонтах и саквояжах, поминаются старинные истории, с которыми всё связано, заговоры могущественных контор, пишутся таинственные письма, скрепляемые багровым sealing wax [3], множество тёмных личностей в котелках и цилиндрах ведут загадочные разговоры и совершают непонятные эволюции со всем вокруг, ездят верхом задом наперед, отпиливают верхушки черепов или копают ямы, желая обнаружить клад или подсказку для дальнейших действий, краеугольный логогриф, всё это поливает дождь, по всем улицам, каждую освещает не более одного фонаря с мертвенно-жёлтым снопом, газовым или масляным, едут чёрные кареты с кучерами, предпочитающими скрывать личности и натягивать цилиндры и котелки значительно ниже, чем того требует мода, у всякого действующего лица припасён револьвер или нож, или загадочная фраза, или письмо на непонятном языке, многое объясняющее, все следят за всеми, ныряют в переулки, проникнутые тайной, скрываются в подземных коридорах, заходят в самые дальние комнаты и трудятся над расшифровкой древних документов и укрывательством завещаний, те же обстоятельства, пейзажи и та же мрачность, обиняковость, семейные ветвления, гениальные сумасшедшие, вероломные кормилицы, mirror puzzles for mirrors [4], переписанные заговоры, сложенные в столб, высятся до пояса, религиозные разночтения, озвучиваемые шёпотом, многосмысленные пассажиры агатовых фиакров, в какой бы трети века ни вздымали брызг и по каким окрестностям, непременно почта, содержащая тайны, почтальоны сами по себе вероломны, быстрее всего они-то во всём и виновны, и доставляют письма избирательно, таинственные карлики, необъяснимые преступления и лишь видимость расследования тех, призванная укрыть нечто более важное, потайные фонари, документы, которых никто не видел, места, которых никто не достигал, но в них сокрыто самое главное, древние ордена, инсценирующие свой крах и инсценировку инсценировки своего краха, тайные знаки, что умел понимать только давно исчезнувший процессуалист, чёрные накладки на глаза лошадей и ястребов, оживляемые ветром огородные пугала, предстающие только в резких вспышках молний, всё, что рискует объявиться, бывает только в краткий миг таких эрупций, после чего снова мрак, неизвестность, все пользуются фальшивыми именами и никто не хочет
— Делал я тут заказ для одной дамы, и случайно наткнулся на связь, давно терзавшую меня.
— И что, сразу перестало?
— Благодаря ей же, бесценной моей давалице, я смог получить доступ к лежащим более глубоко материалам, почти достигнув…
— Тьфу, кислятина, половой, варенья.
— Оказывается, после Невшателей они сделались и Замеками тоже, чего я никак не мог знать, а, стало быть, и Вуковары также отсюда.
Г. слушал, убеждая себя, что принимает людей такими, какими они сами себя неосознанно преподносят, так проще всего, а кроме того, чрезвычайно безошибочно.
— Если б не Ксения и Китеж, нам бы перепали только переиначивания, которых и так хоть, извиняюсь, жопой ешь.
— О, был гувернёр по аллегориям? — поднял на него удивлённый взгляд.
— Как ни странно, они разделяли, для кого он муж, а для кого отец, и от этой ясности ненавидели ещё более люто.
— Изумлён ли я?
— Сперва слушайте про Елисея, а где именно, сами уже ройте, мне ещё растягивать лица в кленовые листы.
Не забывая изображать искренность, он тоже, все остальные тоже, Гавриил стянул с головы наушник и устроил его с рожком в сложившуюся методу покоя. Вышел из будки, осторожно прикрыл дверь и в задумчивости побрёл к воротам сада. Миновал квартал, вход во двор и стал подниматься по старой растрескавшейся лестнице — отдельный вход в жилище над заведением. Войдя в свою комнату, нанимаемую много лет, над трактирной залой, снял парик, над медным тазом с грязной водой смыл с лица грим и в одежде лёг на узкую оттоманку подле полукруглого окна.
Он растворялся, приемля всё, сток фекалий в системе труб под фундаментом таверны, ночных жителей, которые только бахвалятся пойти в катакомбы, шумные въезды психиатров в новые конторы, эту звёздную ночь, предпоследнюю или даже последнюю перед зимой. Подули те самые ветра, сразу узнаваемые, словно заряженные сухим льдом ну или дыханием какого-нибудь аса средней руки.
В этом особом состоянии, когда наступление сна заключается не только в чередовании эпических и интимных сцен, он наблюдал прекрасное и поучительное видение, настолько яркое ему до сих пор приснилось только один раз, по дороге на каторгу.
В Солькурске ночь над бульварами и тьма в соляных галереях. Кругом бьются сердца, с каждым слитым импульсом кольцо расходится орбитой от Садовой во все стороны, являя мрачноватый, иногда солнечный город, коричневый, взрытый колокольнями и парой брандмейстерских вышек, каковые, по большей части, и есть чья-то истинная и единственная надежда. Аисты на зернохранилищах, дети видят сны под одеялами, у двух процентов горят лампы, того бы ещё в тридцать раз больше их хотело, вовсе не спать, как, можно предположить, папенька. Их неприметная губерния оказалась не в то время не в том месте, рядом с Москвой, рядом с Диким полем, рядом с окраиной Европы. Жители её гостеприимны, улыбчивы, но они низвергаются, ни дать ни взять Суриков, сплошь карикатуры из вампук, такие и проводят их взглядами за горизонт и вскоре забудут.
Его разбудили серый свет и птичья сарабанда по жестяной крыше. Поднялся с оттоманки, потянулся без сладости, нос заложило, глотка пересохла и жутко зудела. Стал смотреть в окно, на улицу и редких в такую рань прохожих, не испытывая ничего, кроме лёгкого амфиболического безразличия. Очередные наполнители молчаний, такое ощущение, что мёртвые реальны, как живые, никаких гарантий. Дворник вяло проводил метлой по брусчатке, последние два раза это точно были буквы, V, ещё раз V, барышня с бидоном и в платке спешила вверх по улице в сторону Московской, за ней, словно она играла им на дудочке, бежала стая дворняг, на другой стороне напротив дома стояла коляска с откинутым верхом, подозрительный тип в клетчатом сюртуке и очках с тёмными пехштейнами делал вид, что читает газету, вылитый частный сыщик, не лечебницей ли он нанят? Занимался рассвет.
В дверь постучали.
— Я никого не принимаю, — громко ответил он, не оборачиваясь.
Но визитёр проявил настойчивость. Тот самый гибрид курьера Локи и кашмирского террориста, прямиком из Охватывающего.
— Браво, так меня давно не преследовали.
— Заболев тем, чем я, так просто не выздороветь.
— Тогда прошу, держитесь от меня подальше.
— Действительно хотите, чтобы я встал под окно и взял рупор?
— Ну, так идём? Или желаете что-то обговорить?