План D накануне
Шрифт:
— Правильно, а этот-то кого? Какой-то плешивый, нос едва не до губ. Да и это «честь имею», к чему бы? Нет, агенты так себя не ведут. Они все тупоумны и исполнительны. Я чувствую, что-то здесь не так.
— Да блажь всё это. Мол, всех я вас срисовал или в качестве насмешливого приветствия.
— Да, приветствия, — задумчиво пробормотал П., подходя к окну.
Он посторонился и натянул брюки. Было видно низкие каменные столбы, через них и поверх — Московская и крыло банка. Остановившийся у тротуара извозчик любезничал с девушкой в платке, неправдоподобно жизнерадостный нищий тащился мимо, в сторону ворот, крутя на трости засаленный котелок, рядом со входом во двор возникли двое полицейских агентов в штатском, но те весь день сновали во все концы города, бомбя мещан присутствием. Один вскочил на спину другому, он взял его под ляжки, принялся медленно переступать, как бы выбирая, в какую отправиться сторону, одновременно надзирая за порядком во всём околотке. Извозчик попрощался и начал медленно разворачиваться, пользуясь тихим в этот час движением, она пошла в сторону Московских ворот, очень быстро, с одной стороны имея все шансы привлечь внимание полиции, с другой, в этот миг они могли повернуться к извозчику со снятым номером, заметить и заняться им. Во всём этом прослеживалось нечто нелогичное. Вдруг он остановился, соскочил, пошёл в сторону входа во двор. Принцип отпрянул от окна и быстро запер дверь на два оборота.
— Куда, ёб твою мать, зачем? — вскричал Ятреба Иуды, остальные вскочили со своих мест.
Принцип метнулся к кровати, встал штиблетой на подушку и дёрнул за неприметный шнур. В скошенном своде прорезалась люкарна, из неё выпала простыня с толстыми узлами.
— Ты первым. Влезешь — не стой, сразу
Когда его голова возникла над поверхностью крыши, в дверь раздался пока ещё деликатный стук. Он тыкался ему в зад и ещё мог всё слышать. На дверь обрушился, похоже, ручной таран, он втянул простыню и плотно закрыл люк. Напротив виднелся скат банка, за ребром кладки прятался трубочист или налётчик, сапог подёргивался на виду, водосток вибрировал от ветра, Кобальт громко сопел, не ведая ещё, куда он вступил и как тут раскусывают, внизу, видимо, производился обыск по скороспешной обстановке, там ничего такого, пакет зелёных гранул в «Молль Флендерс», его личной Библии контрабандиста, но они не сообразят, куда их класть, разве что проблюются от запаха в холле департамента. Времечко сейчас вообще-то тихое, но иной раз демоническая активность подскакивает, терроризм по большей части, эффектней прогреметь пока нельзя. Эти суки налётчикам-то подсирают… подсирают-подсирают, как ни посмотри, после экса все ещё дня три начеку. К Знаменскому собору ушёл косяк журавлей, на сердце как-то тиско, Вердикт его полюс, откуда он такой взялся в их центре мира? по барабану Ятребы Иуды можно попасть вскользь с той стороны улицы, тучи собираются, черепица под спиной нагрелась, старуха орёт через двор, выясняя, где её коза, с Московской стучат копыта, арестный дом отсюда близко, шайке всегда должно быть, где роиться, говорят, Л.К. в городе, ну это ничего, подобное он расследовать не захочет.
Он перевернулся на спину и посмотрел бесконечно высоко. Подули промозглые зимние ветра, в любую минуту мог начаться мокрый снег, и вообще становилось холодно.
— А чем нам, по сути, страшен этот батальон?
Снизу продолжали доноситься глухие отзвуки обыска и брани.
— Откуда это вообще можно знать? Вот, его укрываем.
В это время Иулиан Николаевич занял лекторское место на сцене.
— Как научный термин, издавна служит для обозначения определенной формы душевной безладицы. Существенные свойства этой выкройки болезни заключаются в ускорении течения идей и усилении двигательных импульсов. Обыкновенно развитию предшествует непродолжительный миг психического угнетения, характеризуемого как раз противоположными наплывами. Я имею в виду меланхолию, но говорить о ней подробно мы станем в следующий раз. Спустя несколько недель после появления такого угнетенного, подавленного свёрка с больным иногда постепенно, иногда довольно быстро происходит значительная перемена. Он становится болтливым, скачет с одного предмета на другой, склонен к шуткам, подбору рифм, смехотворным замечаниям. — Берне саркастически кашлянул. Иулиан Николаевич покосился на него, но возвратился к лекции. — Вместе с тем устанавливается благодушное настроение и повышенное самочувствие, всё представляется в этаких радужных тонах, он чувствует себя способным к большим трудам, крупным предприятиям и преодолению препятствий. — Прочистил горло Абдувахоб, косясь на него. Он заметил усмешку, оскорбился и уже начал открывать рот, но сестра шикнула, а он спешил дальше. — Такому весело на душе, он испытывает потребность обнаружить веселье в песнях, шумном обществе, угощении приятелей и незнакомых лиц. Однако настроение его неустойчиво, он легко раздражается, впадает из-за ничтожного противоречия в гнев, — тут прыснула и она, он налился пурпуром, — внезапно без видимой причины способен зарыдать, так же быстро опять возвращается к фальшивому смеху и глупым шуткам, легко принимающим характер оскорбительных и цинических выходок. — Замолчал на несколько времени, убрать выступивший на лбу пот. — В то же время в сознание их являются идеи величия. Двигательное возбуждение выражается в громких криках, безостановочном наборе слов, усиленной жестикуляции руками и ногами, прыганье, склонности рвать и разрушать всё, что попадается под руки. При ещё большей интенсивности болезни наступает полная спутанность, помрачение сознания и сильнейшее буйство. — Он вскочил с места, замерцал кармазинным, уже под нескрываемые смешки торопливо покинул залу. Он наблюдал за этим спокойно. — Но в таком виде может существовать несколько недель или месяцев, за время течения обыкновенно происходят колебания в сочности проявлений; при очень длительном течении последняя вообще… того. Большей частью расстройство, даже при лёгких формах, сопровождается упорной бессонницей. Во многих случаях она представляет самостоятельную форму болезни и тогда даёт большой процент полного выздоровления. — Ещё одно мановение платком. — Как мы видим, в нашей обители ярко выражены три случая. Два — раз плюнуть и один мозгоёбный.
— В 1364-м году в Буде некий Боршод Земплен терроризировал город заявлениями о том, что он сам город. Удалось излечить. Карл Орлеанский в 1453-м, уже сбежав из английского плена, несколько подвинулся на том, что в замке пересох колодец и, имея власть, заставлял мочиться в него существенную часть своих подданных. Вылечил один криптоделатель королей Франсуа Вийон, воспользовавшись (и сам будучи поэтом) пристрастием Карла к сложению баллад и рондо. Странный и сложный случай — двойное умопомешательство секретаря императора Карла V Максимилиана Зевенборгена по прозвищу Трансильван и мореплавателя Хуана Себастьяна дель Кано, — имел место в 1522-м году. Трансильван встретил возвращавшийся, как все думали, с Молуккских островов корабль, взошёл на борт, после чего объявил, будто проплыл вокруг всего мира, имеющегося в распоряжении в настоящий момент, подтверждая гипотезы, сказанные для смеха, о его шарообразности, в то время как Хуан дель Кано, на самом деле сделавший нечто похожее, конспектировал многочисленные версии Зевенборгена, намереваясь издать об этом книгу: от парусов бахрома, ливень в порту — совсем не то, когда нет дна и опоры, якорь висит в пространстве, где всё замедленно, с опозданием дублирует дрейф. С набережной снасти истерзанных каравелл слиты в одну, все они понтонный мост, прибитый угасшей инерцией шторма, перевёрнутый коммуникациями не в ту сторону, сверху к ним ничто не присоединится кроме случайного и не менее рокового разряда. Из-за дождя заметили поздно, и делегация билась в сердцевине города, силясь собраться и взять направление на гавань, а измотанные моряки о них и не думали, вскоре им предстоит стоять на тверди настолько неподвижной, что вера в это — уж если она рождает богов — остановит вращение Земли и орбита осыплется, слабый световой след в вечной ночи, опускающейся на порт. На «Виктории» зажигали огни, махали ими, обозначая место, мимолётная связь малознакомых людей, пришедших на берег из полярных обстоятельств, почти уже перемоловших их, в разной степени в себя встроивших. Залив замощён камнем, он точка даже не на контурной карте, а в широкополосном атласе, более безбрежного профиля, нежели отдельно взятая стихия, там почти всё затеряно, при всём тщании в занесении. Дивиденды натурой, у мыса Доброй надежды пустой плашкоут, где над бочками с водой вьются комары, из фата-морганы врывается в мир и либо проводит сквозь бурю, либо травит жёлтой лихорадкой, струящейся с пестиков стаи; Бартоломеу Диаш и Васко да Гама швыряют друг другу в лицо карты на самом кончике, на последнем камне, болтают ногами в бенгельском токе; осцилляция, вечный процесс изменения, вечное хождение вокруг точки равновесия, может быть, оси мира, а может, это их бёдра в потёртых кюлотах. — Он прокашлялся. — Да, ну так вот. Известен также случай Артамона Матвеева, государственного чиновника, всю жизнь отличавшегося странным поведением. На основе наблюдений и с собственных слов, наняв немецкого пастора, это в 1672-м году в России, его руками он написал «Артаксерксово действо», для театра, постановка коего длилась более десяти часов. В 1772-м немецкий исследователь Петер Паллас во время экспедиции по России изучал найденный двадцать лет назад Яковом Медведевым и Иоганном Меттихом железокаменный метеорит, вследствие чего через одиннадцать лет афонский монах Николай Калливурси, как только узнал об этом, ушёл в затвор, став Никодимом Святогорцем; он начал выходить послушать «пение птиц», только когда узнал, что метеорит распилен на две части. Позже ему поручили редактирование богословских сочинений Симеона Нового Богослова, в чьих «Главах богословских и созерцательных» содержалось нечто похожее на предсказание явления на землю тела с исчезающим хвостом. А монахи — это вам не фунт изюму. Сон у них не рассматривается как отдых, оттого и пробуждение мучительно.
Лизоблюды капитулярия, по большей части и по его глубокому убеждению, были люди вздорные и ленивые, вряд ли следовало опасаться засады. Как Принцип и предполагал, мансарда оказалась пуста, он подошёл к столу, взял, разумеется сдвинутую с прежнего места чернильницу, бросил через проём на крышу.
До рассвета ещё далеко, кареты ломают ворота, люди стоят на столбах, а забастовщики стягиваются в условленное место; на улицах безлюдно. П. выбрал пустырь на задворках винных складов в стороне от Мясницкой. Туда как раз выходил один из тоннелей. Он не противился, хотя и всё понял. Спокойствие его выглядело подозрительным. Таковы уж газетчики, ими вообще-то легко управлять, но если закусят удила по предмету своей избранности нести, то есть рубить правду о происшествии, пиши пропало. Он создал себе образ отчаянного и жил в нём, обновляя мировоззрение социальных групп, сразу подходя к проблеме глубоко иронически, непременно задевая, коля редактора, коллег, народ, но его — уже не умея остановиться. Так служить профессии никто не просил, но это вопрос становления, быть цепным псом слова или правдивого слова. Конструировать оторванные от жизни идеалы, отвечая, что это моя интерпретация, не по нему. Вот транслировать поток травли тех, кто был несправедлив к Простым Людям, то чернухи, то частных объявлений репортёру занятно, лишь в этом и заключалась его испорченность. Схема «адресант — канал связи — адресат» ещё не вошла в обиход, всё больше пустое и лживое сообщение-миросозерцание-идеология. Лично он считал себя субститутом «Курант», а эти слизняки из редакции, которым лишь бы сплавать куда на пароходе или очеркнуть сельскую жизнь, или вскочить биографом к миллионщику, так, исполняли номер, а ему… точно, ему жизни было не жалко ради выдающегося репортажа.
Ноябрьский дождь перемешался в то утро со снегом. На пути встретилась белая собака с розовым брюхом, от которого шёл пар, она спала подле слива или вентиляции. Географически пустырь со складами располагался визави их дома, Мясницкая шла параллельно Московской.
— Меня будут искать.
— Как и всех.
Он сунул тетрадь, ударил ею по протянутой в ответ руке, после чего всё-таки отдал. Начал дрожать, будто от страха, но на лице тот не проявлялся. Принцип достал нож и, приблизившись, одним быстрым движением вонзил в сердце. Он захрипел и повалился, там внизу подёргался и затих. Вдвоём с Ятребой Иуды затащили тело в тоннель.
— Я, ясное дело, буду Христом, — расставляя посуду на длинном столе, установленном на подмостках, объяснял Берне.
— Ты? — Абдувахоб вместе с другими сидел в первом ряду и всё ставил под сомнение.
— А кто ещё? Карл или Библиотека?
— Библиотека.
— Это ещё почему? — он замер возле тумбы в углу, держа обеими руками стопку грязных после больничного обеда мисок.
— Ничего не поймёшь.
— А, — Серафим сделал шаг к столу и остановился, задумавшись. — В этом смысле.
— Карл.
— Хуярл, — возобновляя путь к столу. Он шёл медленно, башня из мисок опиралась на грудь, пачкая пижамный сюртук. — Ну ладно, а почему именно Карл?
— Знаком с ним.
— С кем, с Библиотекой? — он наконец донёс эту груду цирконового фарфора и теперь разбирал, ловя спиной равновесие.
Он молчал, больше не глядя на него.
— С кем, с Библиотекой?
Извлёк из кармана таблетки и стал рассматривать на ладони. Он замахнулся швырнуть в него плошкой, но не сделал этого.
Он маг, нет, действительно, маг, ну в крайнем случае златоуст, главное — не решать за клиента. Так, ему мнится, он строил пирамиду предубеждённых. У него в гроссбухе не найти этих альтруистических, кому только и нужно, что заявить о нахождении себя на грани, нет-нет-нет, шутки в сторону, ему, к примеру, и самому не вредно бы потребовать паллиатива, а он молчок-с. В его понимании люди есть популяция, например, он видел перспективу в сиделках, они, как правило, многого о себе не сообщают. В катакомбах перестало быть любо, такие все ушлые, соль уже ничего не вбирает, власть перекраивается. Там теперь такой бал — не втиснуться, убили Зодиака Второго, вяжут узлами галереи, как-то ещё и имея на вывозе земли. Тогда-то и чувствуешь, что твоё время проходит. Не ту книжку он выбрал растолковать, ох не ту, право слово, есть же туча иных моралистов, двинувших нечто в массы и в разной степени затерявшихся. Бредёт в свою лачугу на отшибе уже впотьмах, холодно, но не запахивается и не давит кашне к горлу. В России зима хотя бы ожидаема, что остаётся, как не сделать из той парочку культов и эксплуатировать всем на радость? Не может припомнить, знаком ли он с писателями, они, говорят, весьма латентны в этом деле, но его наперсничек Эмиль их не обличает, вот что странно, это же упущенная ниша, концептуальный произвол. Какая-то женщина закричала с той стороны, было слышно и через тряпьё, которым он забил щели. Чего они все повышвыривали свои кокошники и молодым девкам то же посоветовали? У него, как выясняется, пунктик на кошек, и вот он переживает их блицкриг, участок совершенно заполонён мохнатыми спинами, уровень растёт к окнам, жутчайшее копошение, снег с блохами вылетает наружу, чего же им от него надо? Щиплет запястье, но оно уже утратило чувствительность, щиплет мошонку — и подавно, бьёт в тестикулы, да такого быть не может, тем более в подобном безмолвии, кошки, кошки, кошки, могут души вселяться в кошек? если переживёт эту ночь, то отправится выяснять. И у него дисфункция, и у него, у него, братцы, повлияло, проповедник уверовал, пойдёт сейчас, расцелует всех старух, что сидят в избах по соседству. Он загнан переанализом, обсасывая всякий неочевидный смысл, вчера завёл это краснобайство уже и с извозчиком, который вёз его из Казацкой слободы в Стрелецкую по заносам, крепкие сани, устланные драным туркменским ковром, он, видимо, трёт его снегом, когда кого-то дожидается. Орёт ему в воротник, как ненормальный, тому до фени, мне на Чёрную площадь, орёт, на чёрную, тогда в нём нечто срабатывает, тпрукает, чешет в шапке, начинает тяжело поворачиваться… Проходиться огнём и мечом по заведениям больше не считает нужным, он теперь всеяден — безразлично, где ловить и пришпиливать этих крылаток, он даже и выглядит раздутым в нужных местах, сам о том, что примечательно, не заботясь. Вошёл в амплуа, весь олицетворяет цель, превосходство, связи со всем таким, если каштан не плодоносит, так он под ним соткётся, если у пролётки отскочили колёса, так он из-под той выкатится, но только когда его хорошенько подавит, для жути, он её проводник. С утра ходил к костёлу, который подпирал яро, не зная точно, кого б ему желалось встретить, чистое чутьё, как и обыкновенно; в дом Монтрезор сновали некие, как они называли себя, путные, сновали и обратно, зыркая на него, а Ван Зольц на них, сквозь звон мороза, ветер сдувал с навеса снежинки, уж его-то тем не опутать, он однажды даже мысленно побывал на Тасмании, там и так лихорадка, а тут ещё он-с. Сперва мотало из заноса в занос, теперь очнулся в каком-то клоповнике и пишет вновь при свете фонаря снаружи, бьющего по подворью, даже не газового. Не может припомнить, отчего сбежал из губернии, вероятно, кто-то разнюхал его берлогу, уже почти обставленную, как ему надо.
Это случилось после службы, почти с самого устроения на которую Карл ожидал, что однажды, по возвращении домой, станется нечто эдакое, простая предварительная заданность, спасение или осуждение. Тогда он работал мясником на бойне в Стрелецкой слободе, на берегу Тускори с собственным пляжем, где смывали кровь после смены. Как-то вечером он вышел, параноидальными зигзагами поплёлся домой. Но Ван Зольц всё равно вычислил и пригласил, как и многих, взорвать шахту и этим как бы подкрепить то самое привносимое в их жизни провидением, хочешь иметь нас долго, латентно, а мы вот так. Теперь, благодаря знакомствам матери, он жил в лечебнице и мучился обманом чувств, посложну говоря, инфлюэнцными галлюцинациями.