Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
Однако откровенных побирушек мать не жаловала. «Руки-ноги целы? — говорила она. — Зачем ходишь по дворам? В Советском государстве для одного тебя работы не нашлось, что ли?»
На свадьбе дяди Селима мать решила, что я достаточно взрослый, чтобы сидеть за гостевым столом. Но кусок не шел мне в горло.
Поздно вечером, спустившись на берег Дашгынчая и присев на побелевший от времени тутовый ствол, принесенный невесть откуда быстрым течением, я почувствовал, что начинаю понемногу успокаиваться. Волны плескались умиротворенно, природа была мудра и спокойна, напоминая характер моей матери. Даже небо, полное звезд, мерцало добротой и надеждой, подобно ее глазам. Кто умеет погрузиться в бездонность материнского взгляда, тому
Рассеянный взгляд блуждал по небосводу. Вот две наши звезды; одна всходила, вторая оторвалась от нее, поднялась намного выше, изменила розоватый мерцающий цвет на бледный, бирюзовый. Скоро рассвет. Разошлось ли свадебное застолье? Я прокрался поближе к свадебному шатру. Оттуда по-прежнему несся заунывный звук зурны.
Неожиданно я почувствовал шутливые, но крепкие объятия. «Ведите на середину! — раздались нестройные голоса. — Сорок всадников скакали за ним, просеяли сквозь сито и небо и землю… Тащите его сюда!»
Меня вытолкнули вперед. Передо мною очутилась Халлы. Камнем из селевого потока я преградил ей путь. Пытаясь уклониться, попал в цепкие руки бабушки Гюльгяз.
— Нет, нет, не убегай! Селим не захотел танцевать с невестой. Так замени его, как младший брат.
Ашуг торжественно выпрямился, поднял зурну над головой, устремляя ее в небо. Все ритмично захлопали в ладоши.
Не помню, как я выскочил из шатра, расталкивая хмельных гостей. «Младший брат… опять младший брат!..» — гудело в голове.
17
Служил я в автобатальоне. Нашу часть долго перебрасывали с места на место, поколесила она по тылам и наконец очутилась на передовой. Враг тогда подбирался уже к Кавказу. В нашей моторизованной части было много местных уроженцев, им доверяли самые сложные маршруты. Нелегкая задача с выключенными фарами карабкаться на горный перевал по узкой петляющей дороге. Ездили мы, как правило, по двое, чаще ночами.
Первое письмо из дому я получил, вернувшись как раз из такого опасного рейса. Сразу узнал руку младшего брата, который писал под диктовку матери, разрисовав цветными карандашами край бумаги незабудками. Вот что было в этом письме: «От всего сердца сыну Замину. Если желаешь иметь от нас весть, то все мы живы и здоровы. Молим, чтобы и ты уцелел на чужбине в огне. Дитя мое, тревога томит мою душу. Верь, злой день короток. Прошлый год выдался у нас скудным; сначала засушливая осень, потом пали зимние туманы. От такой холодной мороси, сам знаешь, травы и злаки корней не пускают. Надеялись на весенние дожди, но их не было. Пшеница осталась малорослой, даже серпом не сожнешь. Дергали колоски по одному. Но ты не тревожься, мы не бедствуем, получаем государственный паек на Амиля. Он теперь при школе сторожем. Это сестрица Мензер устроила его на работу. Сторожу, конечно, я, но числится он. Учителям и школьным работникам выдают муку; хлеб получается вкусный, только почему-то красноватый, далеко ему до нашей золотой пшенички. Найдешь время, отправь письмо сестрице Мензер, поблагодари ее. Она помогает нам и делом и добрым словом — а это всего дороже. Селим, как ушел в армию, лишь однажды ей написал. Давно о нем ни слуху ни духу. Утешь ее, подбодри. Бабушка Гюльгяз вся иссохла, бедная. Сын был ее единственной отрадой и вот пропал неведомо где… Все тебе кланяются».
Второе письмо пришло спустя несколько месяцев. «Хорошенько укрывайся ночью одеялом, — писала мать. — Спишь ты беспокойно, разбрасываешь руки. Попроси товарищей, чтобы укрывали тебя, если проснутся. Спать вам надо чутко: враг легко одолеет спящего. Берегите друг друга. Ненавистный фашист — чтоб ему не увидеть свадьбы сына! — всех сорвал со своих гнезд. Неужто наши проклятия его не доконают? Копает яму другим — сам в нее свалится. Так будет, вот увидишь. Бабушка Гюльгяз от твоего привета едва не прыгала от радости. Ты уж прости меня, не выдай: сказала ей, что тебе была весточка от Селима и что весной ты отправишься в те же места, где он сейчас. Будешь сам отцом, поймешь, как болит родительское сердце. А может, правда, Замин, съездишь на машине, поищешь Селима?.. И еще. Почему не написал Мензер? Даже привета ей не передаешь? Стоит ей услыхать твое имя, как она становится белее бумаги. Недавно ее назначили в школе самой старшей. Учителей, правда, осталось всего четверо. В выходные дни они вместе с ребятами идут на огороды, собирают овощи. Сестрица Мензер меня успокаивает: «Не плачьте о Замине, он вернется неожиданно да еще и не один». Сынок, прошу тебя, пока враг не побежден, не думай и не затевай свадьбы! Здесь тебя тоже ждут…»
Я догадался, откуда у матери возникла ревнивая тревога. Послал как-то домой фронтовой снимок, где наша медсестра сидела со мною рядом. Вот по селению и шум. А ждать меня некому, мать ошибается. Ветку к чужому дереву можно привить, а потерянная любовь к живому сердцу не приживется ни за что.
Третье письмо меня сильно смутило.
Уже несколько дней длился тяжелый бой на истоптанном, изрытом воронками кукурузном поле. Командиры говорили: если отступим, сдадим эту позицию, то гитлеровцы покатятся вперед неудержимо, как селевой поток. Обойти нас они не могут, технику в горы не подымешь. Стояли мы на защите «ворот Кавказа», по выражению самих немцев. Отступать было нельзя.
Я водил тогда санитарную машину. Раненых подбирали и увозили только под покровом темноты. Стоило блеснуть даже слабому свету, как поднималась ураганная стрельба.
В ту ночь я еле-еле двигался: колеса то и дело натыкались на трупы. Выскакивал из кабины, доставал из нагрудных карманов документы, а тела павших оттаскивал в сторону. Тяжелораненые сами подползали к колее, надеясь, что их спасут. А мы не успевали.
Машина опять словно запнулась. Я распахнул дверцу кабины и прислушался. Стрельбы не слышно, но все поле исходило тихим шелестом. Бессонные цикады, многочисленные насекомые, мелкие грызуны и ночные птицы словно жаловались на что-то. Ни стебли, ни венчики цветов, ни земля больше не служили им прикрытием; шальные пули, осколки мин, взрывы настигали повсюду.
Я свернул с наезженной колеи и стал осторожно продвигаться по ухабистому полю, чтобы не пропустить ни одного раненого. В ту ночь мне удалось сделать две ездки.
Поспать пришлось не больше двух часов. Утром мне пришло письмо. Я сразу заметил, что адрес полевой почты написан не братом. Рука твердая, почерк четкий. Я вскрыл треугольник. И тотчас кровь отхлынула от сердца. Как же я не узнал ее почерк?!
«Замин, твоя мать обмолвилась, что у тебя есть какие-то сведения о Селиме? Правда ли это? Из военкомата я получила сообщение, что он пропал без вести. Что это значит? Напиши мне на школу».
Меня трясло. Я не боялся пуль, привык к виду трупов. Но этот листок бумаги поверг в смятение. Все прежнее всколыхнулось — любовь, разлука, отречение… Может быть, именно сухость, бесстрастность тона письма ударили так больно? Она обращалась коротко, будто отрубая: «Замин!» Ни «дорогой», ни даже «уважаемый». Просто — Замин. Неужели я не заслужил хотя бы одно доброе слово? Ведь ради нее, детей школы, где она директорствует, я нахожусь на фронте… И опять потекли мысли. И снова в прошлое. Как будто оно могло стать будущим!
Дядя Селим пропал без вести. Я только сейчас задумался над этим. Мои товарищи просто погибали, о них говорили: «Пали смертью храбрых».
Я вновь перечитал короткое послание Халлы. Дядя Селим был на фронте, возможно даже где-то поблизости! Будь он рядом, я заслонил бы его от пули, раненого вынес из-под огня. Халлы, конечно, рассказала мужу о моей любви. Может быть, даже призналась: «Я обещалась Замину и не могу принадлежать другому. Цепи обычаев связывают мне руки и ноги, но сердце остается свободным!»