Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Хорош умница! Скитается по чужим углам. А у того человека, про которого я говорила, машина и квартира в центре города. Денег — что мусора под ногами!
— За богатством не гонись, детка.
— Это почему же?
— Оно как грязь на ладонях: смыл — и нет его.
— Э-э, утешение для тех, кто сам ничего не имеет. Я уверена в другом: к богатому все плывет в руки — уважение, почести, семейное счастье. Чего еще желать? Что захотел — купил. Куда вздумалось — поехал…
— У нас в селении старые люди иначе говорят: бедняк любит жену, богач — ожерелье на ней.
— А хотите, расскажу одну историю? У нас была соседка, дочь известного человека. Сглупила по молодости лет, вышла за неимущего студента. Тот выучился и не успел еще встать крепко на ноги, как уже разошелся с нею. Теперь она опять живет у родителей, вечно хнычет, озлобилась на весь мир. А была бы за богатым, тот еще подумал не один раз; стоит ему разводиться, делить имущество пополам, или нет?
— Как-то ты не по-молодому рассуждаешь, дочка!
Зевая, я с трудом открыл глаза. Надо мною белел потолок с голубоватым пятном сырости.
Когда я выглянул на веранду, там шептались, близко пригнувшись друг к другу, тетя Бояз и Халима.
20
Бакинская весна начинается не только с желтых бутонов кизиловых деревьев и пестрых бабочек над полянами подснежников. Яркая зелень, распустившиеся цветы, порхающие бабочки — все это случается здесь и посреди зимы.
О весне мне еще напомнила суета девушек и молодых женщин, которые, прикрывшись чадрой, сновали в узких переулках верхнего города из дома в дом с круглыми тазами на головах, да аромат свежеиспеченных ими лепешек; его приносило потоком теплого воздуха из приоткрытых дверей. «Не свадьба ли поблизости?» — хотелось спросить у играющих ребятишек.
Мне вспомнилась Халима; разговор, услышанный сквозь сон. Хорош друг дома, который последним узнает про обручение хозяйской дочки! Сердце против воли болезненно сжалось, я прибавил шаг. Мнительность моя была так велика, что на лицах прохожих я читал насмешливое осуждение, словно все они разделяли мнение Халимы о моей невезучести и теперь шептались на ходу о неудачах, которые ожидают беднягу Замина впереди.
Не чуя ног я взлетел на третий этаж знакомого дома. Нажать кнопку звонка не успел — за дверью послышались знакомые голоса. Замок щелкнул, и в щель нетерпеливо просунулась кожаная сумка для покупок, рука в перчатке, пушистый обшлаг из чернобурки. Я отпрянул, вжался в угол.
— Возвращайся скорее, — это голос Баладжи-ханум.
— Не волнуйся. Думаю, что Замин…
От волнения я не разобрал конца фразы. Но едва Халима захлопнула дверь, я решительно преградил ей путь. Она сильно вздрогнула.
— Замин! Что случилось?
— Ты говорила обо мне?
— Когда?
— Только что.
— Ах, это… ну, мама беспокоится, когда я задерживаюсь. Вот я и сказала, что ты меня проводишь.
— Нет, ты сказала что-то другое.
— Напрасно ломаешь голову. Разве что-нибудь важное обсуждается в дверях? — Она вдруг тревожно оглядела меня. Перчаткой обтерла пот на моем лбу. — Да что с тобой стряслось? Ты… наехал на человека? Насмерть?!
Сумка с шумом выпала из ее рук. Она обхватила меня за плечи, с силой затрясла…
— Сейчас открою, — бормотала она. — Сейчас, сейчас…
Ей хотелось поскорее увести меня в квартиру и там, за замкнутыми дверями, услышать правду. Она была убеждена, что я затаил что-то пугающее.
— Не я скрываю, а ты! — зло воскликнул я.
Секунду она смотрела озадаченно, явно не понимая. Потом больно стиснула мои пальцы.
— О чем ты?
— Собралась замуж! Сознайся!
Она покачала головой. Бледность медленно сходила с ее лица.
— В уме ли ты, Замин? Тебе что-то наговорили. В чем моя вина перед тобой?
— В притворстве. Ты играла одновременно две роли.
— Одной-то не сумела довести до конца… — Она заслонила лицо, и кожаная перчатка стала мокрой от слез. — Объясни, чем я тебя обидела? Вот, собралась отнести тебе гостинец к празднику…
Она плакала уже, почти не таясь, и звук рыданий глухо разносился по лестничным пролетам, будто из пещеры в пещеру.
Глядя в ее омытые светлой влагой зрачки, похожие на амулет, уроненный в родник, я не мог сдержать приступа бешенства, потому что явственно видел, как сквозь глаза дочери на меня уставились лживые глаза Баладжи-ханум.
— Довольно изворачиваться, — сказал я. — И так чересчур долго я принимал твои слова за чистую монету. Сознайся, у тебя ведь есть дружок, который привык преспокойно дремать на подушках из лебяжьего пуха? И почему бы ему этого не делать? Он полностью уверен в тебе. А то, что какому-то бедолаге ты позволяешь изредка переночевать в углу на собачьей подстилке, его мало заботит… Да за кого ты меня принимаешь?! Скажи, к чему эта комедия с нежными чувствами, если все давно решено? Я служил тебе ширмой? Стерег, как пес, чужую любовь — и потерял в это время свою! Ну, хватит. Отстань от меня раз и навсегда. Поняла?
Я повернулся к ней спиной, сделал несколько решительных шагов. Но ярость еще клокотала во мне и требовала выхода. Я обернулся, процедил с презрением:
— Говорят, что яблочко от яблони недалеко катится. Тебе прямая дорога по стопам уважаемой мамаши. Как ни старайся, дальше ее не прыгнешь. Да и зачем? Она будет выставлять тебя будто фарфоровую куколку под стеклом, высматривать покупателя посолидней. А на роль цепного пса поищи кого-нибудь другого. Я вам не под масть, милая ханум!
Халима, бледная, с закушенными губами, пнула ногой уроненную ею хозяйственную сумку, и та покатилась по ступеням, рассыпая куски праздничной снеди.
Уже сбежав с последней ступеньки, я услышал сверху истошный вопль:
— Ай аман, держите его! Убил дочку! Вахсей!..
21
Хотя наша автобаза славилась допотопными драндулетами, но от невзгод военных годин мы уходили, как и вся страна, со скоростью первоклассной гоночной машины!
Возвращение мне водительского удостоверения приветствовалось всеми сослуживцами без исключения, даже Галалы, который считался у нас общепризнанным барометром: «стрелки» его учитывали малейшие перемены в состоянии дел.