Планета матери моей
Шрифт:
— Нет, я не уйду.
— Твоей крови не хочу, сойди с дороги. Помни, я не женщина, чтобы бросать слова без счета, как золу по ветру!
— Кого защищаешь, Гуси? Мерзавца, которому неведома мужская честь? Он оскорбил чужую жену и бросил ее, беспомощную, посреди степи.
— А тебе-то что?
— Она моя сестра.
— Врешь!
— А была бы твоя сестра, стерпел бы?
— Не тронь мою сестру, бригадир! И не заговаривай мне зубы…
Медведь в ярости сдернул с себя куртку, рукавом задев мое лицо. Мне показалось, что он хочет сделать мне «темную». Я отпрыгнул и со всего размаха залепил ему пощечину.
— Ударил? Ты меня ударил?!.
Он был так ошеломлен, что позволил себя оттащить. Нас разняли.
Авторитет Медведя как вожака был утрачен навсегда. По блатной этике «вор не позволяет бить себя по щекам!» Бывшие дружки обходили его теперь стороной, и подобострастное «салам алейкум» перестало раздаваться возле поверженного кумира. Хотя я всем упорно твердил, что вовсе не собирался его бить, а задел по лицу случайно.
Вскоре, вернувшись из поздней поездки, Гуси спросил обо мне у механика. Я услышал его голос, но не двинулся с места, копаясь в моторе: на поворотах возникал посторонний звук, я искал неполадку. Проверив все сомнительные места, с силой крутанул руль — и вновь услышал нечто похожее на тявканье щенка.
Неужели отправляться завтра в рейс на неисправной машине? В изнеможении я опустил голову на руль и нечаянно надавил на сигнал.
Кабину тряхнуло, хотя мотор был выключен. На подножку впрыгнул Медведь-Гуси. В темноте его глаза горели опасным огнем.
— Затравил Медведя, а теперь со страху сигналишь? Лаешь, как собака из подворотни?
— Я тебя не видел. И травить никогда не собирался.
— Ты меня погубил, понимаешь это?
— Чем?
— Влепил оплеуху, а я тебя до сих пор не убил. Кто теперь со мною считается?!
— Гуси, ты давно уже на свободе. Зачем цепляться за тюремные обычаи?
— Их придерживаются мои друзья!
— Какие они тебе друзья? Друзья были там, на перевале, помнишь? Прошлое — это всего лишь тусклый светлячок, вот-вот погаснет. А впереди твоя дорога освещена мощным прожектором. Не отворачивайся от света, Гуси! Не надейся, будто укроешься в каком-нибудь затхлом углу наши прожектора достанут тебя повсюду. Мы не отступимся от тебя!
— В лагере говорили: вору суждена одна койка, а та под замком, за запертой дверью.
— Вору — может быть. А рабочему человеку, мужчине во цвете лет, как ты, пора иметь двухспальную кровать да еще люльку для первенца. Тебе нужен семейный очаг, возле которого станет тепло другим. Ну, подумай, кого ты бросился защищать, чьим мнением дорожишь? Пакостника, который обидел вдову солдата? Да такой у собственной бабушки сундук взломает, не посовестится. Венчальное платье сестры проиграет в карты! Разве ты сам способен на подобное?
— Нет, нет!
— А если нет, то живи так, чтобы твоя тюремная кличка забылась. Чтобы тебя называли впредь не Медведем-Гуси, а дядюшкой Гуси, братцем Гуси.
— Поздно, Замин. Я могу от пустяка вспыхнуть, как тогда в чайхане. Мне трудно справиться с собою.
— Мы поможем тебе, Гуси! Ты для нас не потерянный человек. Ты наш дорогой товарищ!
— Я от тебя ничего не скрываю, Замин. Назад мне тоже дороги нет. Твоя пощечина перечеркнула мою прежнюю жизнь. Никто не захочет вспомнить, каким виртуозом был Медведь! Я ведь замки с закрытыми глазами без ключа отмыкал. А сейчас стал вроде больного пса, которого каждый пнет. Сдохну — сволокут в канаву и камня надгробного не поставят…
От слов Гуси меня пробрала дрожь. А что, если он пришел убить меня и затеял весь этот разговор лишь для того, чтобы оправдаться перед собственной совестью?!
Мне стало еще больше не по себе. Рывком повернув ключ, включил мотор, и лишь привычный шум машины успокоил меня.
— Ты внимательно прочитал статью Дадашзаде?
— Как сумел. А что?
— Помнишь, он рассуждает об «я» и «мы»? Взявшись за руки, помогая друг другу, все вместе люди становятся «мы».
— Из вчерашнего лагерника партийца не получится. Не агитируй зря, Замин.
— Ошибаешься! Не зря. Я еще сам не член партии. Но готовлюсь. Мечтаю об этом. До всего надо дойти собственным умом, Гуси! Отец может подарить сыну дом, мать — сшить для него красивую одежду. Но убеждения не берутся у других. Они не наследство, не подарок. К ним приходят собственным путем. К партийному билету тоже.
Я оборвал на полуслове и потянулся рукой к дверце. Гуси нажал ручку с другой стороны. Но когда кабина распахнулась, он не отступил. Продолжал испытующе сверлить меня взглядом.
— Торопишься в город?
— Нет. У нас заседание.
— Какое еще?
— У Икрамова.
Гуси нерешительно кашлянул, прочищая горло:
— Наверно, и про меня будете говорить?
— Что именно?
— Гнать, мол, надо таких с автобазы. Чужак я для вас.
— Глупости. Здесь нет чужаков.
Я выпрыгнул из кабины, с шумом захлопнул дверцу. Но Гуси и теперь не посторонился. Мы стояли лицом к лицу; по пословице, между нами вода не протекла бы. Эти несколько секунд решали многое.
— Не топчи меня, — со скрытой угрозой проговорил наконец он. — Я еще не побежден.
— Хочу, чтобы ты был победителем, Гуси. Но только над своим прошлым!
22
После мелких текущих вопросов речь на заседании месткома неизбежно зашла и о статье Дадашзаде.
— Хочу подчеркнуть, — сказал Икрамов, — что проект нашего решения основывается на выводах этой статьи. Ее следует не только прочесть каждому, но и обсудить на общем собрании.