Планета матери моей
Шрифт:
Дадашзаде что-то быстро черкнул на листке записной книжки. Он не обрывал меня и не выказывал нетерпения, когда я уходил довольно далеко в сторону от его первоначального вопроса.
— Если учесть время приема и сдачи грузов, — задумчиво сказал он, — задержки в пути, а также профилактику, все равно автопарк в целом простаивает по двенадцать часов в сутки. При нехватке транспорта это недопустимо!
— Но у нашей базы определенное задание, — вступился Икрамов. — Мы обслуживаем нефтеразведку.
— Хотя не возите к месту работы буровиков? Знаю, знаю, этим занимаются отдельные автобусы, у которых, по существу, всего два рейса в день: туда и обратно. Остальное время они тоже на приколе. А город задыхается без пассажирского транспорта! Не знаю, как вы к нам добрались? Я всякий день возвращаюсь домой без пуговиц — такая толчея в трамвае. Один бранится, что ему на ногу наступили, другой клянет всех: опоздал на работу. Дорога ворует наше время! Автобусы еле ползут.
Икрамов неожиданно вступился за транспорт:
— Слишком много народу стало на улицах. Пешеходы лезут под колеса, и водитель вынужден ежеминутно менять скорость. Ложится дополнительная нагрузка на двигатель, нарушается нормальная работа коробки скоростей; они часто выходят из строя.
— Представьте, вот этого не знал! Сам за рулем не сидел. Управлял только арбой с быками.
— Да ну? — Я безмерно удивился. — Вы ведь горожанин?
— Эх, друг, газетчику надо побывать в каждой шкуре, иначе кому интересно его недостоверное писание?
Икрамов застенчиво пожаловался:
— Только пробую писать, только складно не получается. В голове, в сердце — одно, перенесу на бумагу — и все потеряло вкус, как позавчерашняя стряпня.
Я уже ловил недоуменные взгляды Дадашзаде, когда Икрамов во время разговора по привычке то и дело тянулся к тетради, даже перелистывал ее, черпая оттуда поддержку, находя веские доказательства своим доводам.
Газетчику не могло прийти в голову, тем более при первой встрече, с какой страстностью ведет Икрамов свои записи и как нелегко заслужить честь — попасть на эти рукописные страницы!
— Я еще никогда не встречался с журналистами, — продолжал Икрамов. — Думал, что они сродни артистам: умеют с выражением произносить слова, и все. Вы говорите: надо влезть в чужую шкуру? А от себя, просто так писать нельзя?
На Дадашзаде напала смешливость. Он не мог произнести ни слова; кивком попросил извинения и убежал куда-то.
Я не удержался от упрека:
— Вопрос совсем не к месту. Может, человек обиделся?
Икрамов сокрушенно потряс тяжелым подбородком, что, видимо, означало: какой же я пентюх!
Дадашзаде вскоре возвратился с закопченной алюминиевой кастрюлькой в одной руке и объемистым газетным свертком в другой.
— Прошу угоститься. Отложим беседу на полчаса. Брат привез из селения готовое блюдо. У нас дома совсем неплохо готовят долму.
Икрамов готов был его обнять — такое облегчение почувствовал он от этих простых слов. Но ради приличия пробормотал:
— Большое спасибо… Нам уже пора, ждут на работе…
— Спасибо скажете. Вот говсанский лук [10] , — он ловко раскладывал на газете ложки, хлеб, луковицы, приговаривая: — На базар хожу сам, женщинам этого нельзя доверить. — С усмешкой он кивнул на поминутно открывавшуюся дверь в конце коридора: — Мои сослуживцы. Досадуют, что угощение от них ускользнуло. Мы обычно обедаем сообща, в складчину, а потом подкалываем друг друга: мол, принес позавчерашний обед, а свежатинкой потчевал родичей жены, чтоб крепче любили!..
10
Говсанский лук — столовый лук, по названию апшеронского селения.
Из редакции мы втроем отправились в автомобильную инспекцию. Увидев знакомого газетчика, майор в приемной тотчас вышел из-за стола и уважительно пожал ему руку. Здесь Дадашзаде держался совершенно иначе, чем с нами в редакции. Он был строг, деловит, щуплые плечи приподняты с достоинством. Движением бровей он указал на кабинет начальника, и майор тотчас услужливо согнул руку в локте, раскрытой ладонью пригласил к обитым дерматином дверям.
— Пожалуйте!
Мы остались ждать в приемной. Меня раздражала чрезмерная общительность Икрамова. Он вертелся во все стороны, заговаривал с сидящими в очереди, обещал снять с кого-то погоны, грозил, что войдет к начальнику и потребует, чтобы тот работал по-фронтовому, а не держал людей часами.
Наконец, нас вызвали. Пока мы шли по длинной ковровой дорожке, начальник даже не смотрел в нашу сторону. Лишь когда мы очутились перед его столом, вежливо приподнялся и жестом показал, куда сесть.
В дверях застыл седоволосый капитан, член комиссии по дорожным происшествиям. Начальник и ему велел присесть.
Дадашзаде коротко обратился ко мне:
— Расскажите все по порядку сами. — Кинул иронический взгляд на капитана: — Узнаете, надеюсь?
Тот искательно улыбнулся:
— Как же! Вы писали о…
— Не меня, а этого человека?
Капитан нахмурился, слегка пожал плечами.
— Вглядитесь хорошенько. Шофер машины «АЗМ 19—27». Вы с ним знакомы?
Капитан осторожно отозвался:
— У меня такая профессия, чтобы знать шоферов.
— Особенно, если по две недели держите у себя его удостоверение без всяких оснований!
— Ах, он с той банды-базы… — вырвалось у капитана. — Виноват. Но у них нарушитель на нарушителе. И машины их годятся только на металлолом. Вечная морока. Абсолютно недисциплинированны. — Он вдруг спохватился и выпалил, глядя на своего начальника: — Что надо — исполним!
Икрамов немедленно накинулся на него:
— Как вы можете всех стричь под одну гребенку? Умейте отличить честного водителя от прощелыги. Наша автобаза видится вам в перевернутом виде; где вспыхнет — туда и руку суете! А вам известны наши передовики?
Капитан раздраженно переступил с ноги на ногу.
— Я не профсоюзный деятель, чтобы изучать Доску почета.
Начальник счел нужным вмешаться:
— Доска почета ни при чем, капитан.
Икрамов спешил добить противника: