Планета матери моей
Шрифт:
— Стремлюсь стать слугой и жрецом науки. Посчитаю жребий счастливым, если к тридцати пяти годам достигну того же, что и профессор Габибзаде. Наш век — век гигантского испытания сил природы и зрелости человечества! Если мы выйдем из этого испытания с честью, это будет означать, что разум людей поистине безграничен!
— Правильно, Билал! — воскликнул я. — Смелая юность не пасует перед бурями века. Она кидается им навстречу и побеждает. Только так решаются судьбы мира. — Я бросил лукавый взгляд на Халиму: — Может быть, и девушки скоро научатся ценить в мужчинах не бравые ухватки, а умные головы?
Халима в замешательстве надорвала бумажную заклейку у банки, посыпала простоквашу сахарным песком и поднесла ложку к моему рту.
— Не так уж девушки суетны, как ты воображаешь, — с досадой возразила она. — Я сочту за гордость всю жизнь толкать твое инвалидное кресло.
Билал беспомощно потупился и покраснел, а мне пришлось сделать вид, будто я пропустил вызывающие слова Халимы мимо ушей, счел их шуткой. Было больно видеть немое отчаяние Билала. Что бы ни провозглашала эта строптивая, необузданная девушка, я не очень-то верил в постоянство ее чувств и надеялся, что будущее переиграет судьбу Халимы и Билала по-своему.
27
После того как меня, еще закованного в гипс, переправили в ведомственную больницу нефтяников, от посетителей не стало отбою. Дорога на городском транспорте занимала от центра не менее двух часов, и мне было совестно отказывать во встрече даже незнакомым.
Приходили пионеры, задавали вопросы и записывали мои ответы, чтобы потом прочесть на общем сборе. Осаждали газетчики. Предприятия посылали выборных. Профсоюз тратился на обильные передачи.
Пока я был здоров, считал предосудительным и неуместным, чтобы обо мне говорили отдельно от бригады, от коллектива. Но теперь я понял, что, помимо собственного желания, стал каким-то своеобразным символом и мои невеликие заслуги все-таки могут послужить реальной пользе других.
Прошло почти три месяца с того дня, как меня заключили в гипсовый корсет. Я лежу на спине недвижно, но руками и ногами неукоснительно выполняю назначенные упражнения, стараюсь постепенно увеличивать мышечную нагрузку. У меня мало надежды, что я снова сяду за руль. Сам себе я напоминаю машину со сломанной пополам рамой.
Без посторонней помощи я не могу подняться с кровати. Меня перекладывают на каталку, везут по длинному коридору мимо незанавешенных окон. Снежные хлопья не спеша прощально устилают закрытый дворик. Зима на исходе. Скоро снаружи станет празднично и зелено, как в цветочных горшках на подоконниках.
Медицинская сестра по пути окликает некоторых больных, знакомит их со мною. Те охотно рассказывают, в каком беспомощном состоянии привезли их сюда, а сейчас они бодры и полны надежд. С некоторыми я по-настоящему подружился. Парни сами отвозят мою каталку в уголок, садятся рядом, и мы часами ведем серьезные беседы обо всем, что происходит в мире. Про собственные немощи рассусоливать здесь не принято. «Если ты мужчина, то победишь болезнь» — вот общий девиз.
Часто приезжала моя мать. И тогда она прогуливала меня по коридорам. Ноги у нее быстрые, колеса только скрипели! Мать ставила каталку вплотную к оконным цветникам, указывала мне то на пышную раскидистую гроздь, то на едва распустившийся нежный бутон. Доброта ее оставалась неизменной, а вот внешне она сдала. В волосах почти не просматривались темные нити, седина стала сплошной. На бледном лице явственно проступали синеватые разветвления сосудиков. Мать таяла как льдинка — неприметно и безостановочно, оставаясь внешне деятельной и общительной.
На то время, когда меня навещали, дежурные сестры с веселым шушуканьем уводили мать к себе в процедурную. «Похищаем тетушку Зохру!» — восклицали они. Им нравилось открывать ей свои немудреные девичьи секреты, внимать ее добрым советам. Иногда в шутку они пытались отнять платок, прикрывавший ей нижнюю половину лица, и с притворно озабоченным видом передавали якобы слова главного врача, который из соображений гигиены велел подкоротить подол старомодной юбки у матери Вагабзаде.
— Могу ли я открыть лицо и выставить на обозрение свои морщины рядом с такими красотками, как вы? — добродушно отшучивалась мать.
Мать худела еще и потому, что не хотела есть больничную и вообще покупную городскую пищу. Она привозила с собою домашний острый сыр, а чтобы запах не расползался по всему этажу, куски его приходилось запихивать в стеклянные банки с крышками. Мать стеснялась лишний раз прикоснуться к своей пахучей снеди.
Вскоре мать стала любимицей всей больницы. Из соседнего отделения приходили хворые женщины и уводили ее к себе.
— Пусть Зохра погостит немного у нас, дорогой, — просительно говорили они мне.
Мать охотно откликалась на эти просьбы. Она приговаривала с улыбкой:
— Если захотят меня отставить от куриной фермы в колхозе, знаю, куда идти. За больными присматривать не труднее, чем за цыплятами. Знай весели их да отвлекай от болезней! Попрошусь на работу в больницу.
Но я-то видел, что больничный воздух идет ей во вред, она чахнет и слабеет. Наконец и резвушки-медсестры стали замечать неладное. «Что болит, тетя Зохра?» — участливо спрашивали они. Та лишь отмахивалась: «Разве я вам надоела, хотите спровадить? Мои крестьянские руки больше вам не в помощь?» Девушки, конфузясь, отступали.
Но однажды среди ночи я услышал глухой стук и проснулся. Мать упала на пороге. Я испуганно окликнул ее Она с трудом подняла голову:
— Что, сынок? Чего-нибудь хочешь?
— Ничего. Мне показалось, ты упала?
— Нет, миленький. Просто прилегла. Здесь, возле двери, прохладнее. Дремлю потихоньку.
Она села на полу, поджав ноги. Но лицо ее странно изменилось. Зрачки неестественно блестели, а щеки налились темно-багровым румянцем, словно ненадолго вернулась молодость.
Я затревожился и хотел позвать дежурную сестру. Приподнявшись на руках, перевалился к краю кровати; хотел спустить ноги и на коленях, не сгибая туловища, подползти к дверям. Мать поднялась было мне навстречу, но снова покачнулась и тяжело привалилась к стене.