Планета матери моей
Шрифт:
Когда ко мне пришли друзья с автобазы, я не смог удержаться и передал им эти жестокие слова. Икрамов насупился:
— Мы тебя не оставим, Замин. Сделаем для твоего выздоровления все. Возвращайся.
Они пришли на этот раз втроем: Икрамов, Солтан и Гуси. До этого у меня побывали уже все — шоферы, ремонтники, даже сторожа. Гуси приходил почти всякий раз, но никогда не открывал рта. Не протискивался вместе с другими в тесную палату, оставался возле порога. Слушал, что говорят. Хмурился.
Вот и нынче он поставил свой табурет ближе к выходу. Табурет был низкий, так что Гуси опирался локтями на собственные колени и часто менял положение. Ему было душно, он дергал пуговицу на вороте рубашки.
Мне захотелось ободрить его:
— Что, Гуси, ты уже побывал свидетелем на свадьбе Солтана?
Гуси вздрогнул, как человек, внезапно разбуженный громким окликом. Хрипло отозвался:
— До свадьбы ли нам сейчас? Такая тут каша заварилась…
— Что-нибудь произошло?
— Так… ляпнул сдуру…
Удрученный Гуси умолк, а Икрамов подхватил:
— Приуныл твой братец, Замин! Все началось из-за распроклятого хорька. Из-за Галалы!
— Да в чем дело?
— Галалы состряпал анонимку на начальника базы, — Икрамов взялся за рассказ с нескрываемым удовольствием, обстоятельно. — Но он разве мужчина?! Не захотел выдавать свою руку, подговорил другого. Думаю, с чего это он обхаживает главного бухгалтера? Ребята хохочут: влюбился в чужую жену старый грешник, не иначе! Где это видано, чтобы Галалы на кого-нибудь тратился? Да самому аллаху предстоит здорово потрудиться, чтобы забрать у Галалы обратно душу, которую вручил ему при рождении! Оказывается, все очень просто: Галалы решил втравить бухгалтера в свои делишки. Заставил его переписать донос на начальника. Тот всячески отнекивался: мол, плохо знаю русскую грамоту. Галалы отвечал: «Переписывай буква в букву, а подпись я свою поставлю». Чурбан этот поверил, поддался лисьему языку. Теперь все раскрылось. Жена бухгалтера с плачем принесла грошовые подношения…
Я искренне расстроился:
— На нашей базе будто лежит злое заклятие! То одно, то другое…
— Это еще не конец, — пробормотал виновато Гуси.
Икрамов, позабыв, что находится в больничной палате, громогласно загоготал.
— Знаешь, что учудил твой друг Медведь? Обошел с десяток кабинетов, добрался до самых верхов и выложил всю подноготную, всю хитрую механику, на которой так долго держалась «банда-база»!
Я в волнении приподнялся, опираясь на подушку. Солтан предупредительно подхватил меня, усадил поудобнее. Переводя взгляд с одного на другого, я мысленно прикидывал, чей рассказ может оказаться самым толковым. Икрамова заносило воображение, он неизбежно что-то присочинял и приукрашивал. Из Солтана словечка не вытянешь, даже о простых вещах. Пожалуй, только Гуси…
Я вперил в него требовательный взгляд:
— А ну, выкладывай все начистоту.
Гуси мялся. Икрамов сказал:
— Он расстроен, потому что сверху пригрозили вообще ликвидировать автобазу номер тысяча один. Всех разогнать. А он не хочет терять бригаду, возвращаться к прежним дружкам, к прежней жизни. Ладно, открою все до конца! Гуси не хочет с тобою расставаться, Замин. Говорит, если ты долго еще пролежишь в больнице, он дворником сюда устроится.
Я смущенно пробормотал:
— Рано сдаваться, ребята. За свою автобазу постоим. Сообща обязательно выправим положение!
— Галалы теперь из кожи вон лезет, чтобы замять дело с анонимкой, — продолжал Икрамов. — Начальника кое-как уговорил, чтобы тот сделал вид, будто это простой розыгрыш.
— Сохбатзаде согласился?!
Вместо ответа Икрамов принялся шарить по карманам и похлопывать себя по груди, разыскивая заветный дневничок. Торопливо перелистав, задержался на одной из страниц:
— Здесь изложена вся история, а также моя оценка личности Сохбатзаде. Тройка. Мятый-перемятый трояк из-под трамвайных колес! И его полный портрет: мямля и карьерист. Даже на мерзавца не дотянул. Так, нечто среднее Безликое существо!
— Если такая характеристика дойдет до начальника, вам не поздоровится.
Икрамов лукаво подмигнул, снова полистал дневник. Нараспев прочел:
Не смей глядеть! «Не смею, не гляжу». Молчи! «Молчу, ни слова не скажу». Не слушай! «Что ж, попробую и так». Не смейся! «Смех могу зажать в кулак». Не думай! «Стоп! Вот тут уж дудки! Нет! На мысль, прости, не выдуман запрет! Коль я живу в бушующем огне, Я вместе с ним пылаю наравне. Спокойно тлеть немыслимо в пути, И ты со мной бездарно не шути!» [11]11
Сабир. Пер. Сергея Васильева. Остальные стихотворные переводы в романе Лидии Обуховой.
Мы весело рассмеялись. Когда они уже прощались, Гуси остановился в дверях. Я понял, что он хочет перемолвиться со мною наедине.
— Не беспокойся, Гуси, — быстро шепнул я. — У меня на днях был следователь. Дело об аварии закрыто окончательно.
Глядя исподлобья, он проронил:
— Мы снова будем вместе, Замин? Прошу тебя, не увольняйся. Оставайся нашим бригадиром по-прежнему. Твою долю работы мы сделаем сообща.
Голос его предательски задрожал. Гуси выбежал из палаты.
Оставшись в одиночестве, я долго размышлял об этом человеке. Переступив через свое прошлое, он готов начать в жизни все сначала. Мне предстоит то же самое. Я мысленно пробежал в памяти прошедший год: терпеливая любовь Халлы… безудержная в своих эмоциях Халима… Гуси с его трудной дорогой к свету… Изворотливый мошенник Галалы… безвольный, готовый споткнуться на ровном месте Сохбатзаде… Люди, судьбы, характеры…
28
Спустя несколько лет Дадашзаде положил передо мною рукопись своей очерковой книги. Последняя глава называлась «Будьте счастливы!», и в ней он дал волю буйному воображению, хотя имена сохранил подлинные.
«Я узнал вошедшую женщину сразу, — писал Дадашзаде, — до того, как Замин назвал ее имя. «Это учительница Мензер. Вы слышали о ней не один раз». — «Услышал имя храбреца, а на самого хоть и не смотри! Поговорка, кажется, верна?» — она сказала это так весело и открыто, что сразу завоевала мою симпатию. «Как раз наоборот, — подхватил я в том же шутливом тоне. — Чтобы увидать того, кого превозносит молва, не жаль проделать долгий путь». Обо мне же Замин Вагабзаде отозвался ей так: «Мой давний друг, который умеет в каждой профессии разглядеть самое главное и потом увлекательно рассказать об этом людям. Увы, зато хранить секреты он вовсе не умеет! Свидетельство чему эта самая книга». Мензер смотрела на мужа теплым, спокойным взглядом женщины, уверенной в незыблемости своего счастья. «Мне понравилась его книга. Она о тех, кто не теряет веры при любых неудачах. Героизм не только в том, чтобы свершить великое деяние, но и в том, чтобы четко знать, ради чего оно». Замин поспешно переменил тему: «Наконец-то ты пришла! Я, как школьник, дожидался сегодня звонка с уроков. Наш терпеливый гость сидит уже с утра». Мензер ответила в своеобразной, свойственной только ей манере: «Дом всегда готов приветить гостя. Добрый пришелец стучится не всякий день; принять его — большая честь для хозяев». — «Представь, мы не одни думаем так. Алы-киши встретил Дадашзаде еще на станции и разливался соловьем, зазывая к себе». — «Счастливый человек! Из десятерых дочек девять уже выдал замуж. Осталась последняя, прямо как в сказке! Говорит, что рад, раз ей суждено попасть в семью старых знакомых. — Мензер прикусила язык, досадуя на себя за вырвавшийся невзначай чужой секрет. Чтобы скрыть краску на щеках, быстро отвернулась к окну, распахнула раму. — Можно ли сидеть в духоте? Замин, скажи ребятам, чтобы вынесли стол под тутовое дерево. Не каждый год выпадает такая лучезарная весна». — «Э, нет, уважаемая учительница, не виляй в сторону. Вырвалось слово — так договаривай: кто просит руки последней ханской дочери?» — «Оставь, Замин. Молодежь разберется без нас. Старшие узнают об этом в свое время». — «Простите, — перебил я. — А сколько лет вашему собственному сыну?» — «С осени пошел в детский сад, — отозвался Замин. — А вот отец его закончил институт только весной. Поздновато, что поделать!» Они переглянулись с Мензер, словно безмолвно благодаря друг друга. «Как теперь: самочувствие? Спина не беспокоит? Помнишь, хирург говорил, что при такой травме здоровье возвращается лишь к одному из тысячи. Выходит, ты и вытащил этот тысячный билет?» — «Меня учила заново ходить строгая наставница, моя Мензер! Теперь я в самом деле могу даже в футбол играть!» — «Этого только не хватало! — воскликнула жена. — Чтобы весь район говорил: приехал из города и привез с собой городские привычки». — «А что в этом плохого? Разница между горожанином и сельским жителем быстро стирается. Сельчане теперь и кино смотрят, и радио слушают». Замин смотрел на свою жену, и под этим доверчивым, радостным взглядом она превращалась в прежнюю Халлы с ее порывистыми движениями и ярким внезапным румянцем во всю щеку. «Помни, — шутливо пригрозил Замин, — станешь ругать город, наша нене обидится. Мать не любит подобных разговоров». После обеда Мензер сказала мужу: «Прогуляйтесь с нашим гостем по тропинкам Каракопека. А я приведу малыша». Мне захотелось дождаться их. «Стремясь сюда, я пообещал себе, что, глядя вам вслед, пожелаю от всего сердца: будьте счастливы!» — сказал я. Но у Мензер было что-то другое на уме. «Вы увидите нас с вершины, мы будем гулять у самого подножия холма, я и мой сын. Это наше время. Мы всегда проводим его вдвоем». Уже с холма, когда мы любовались живописно раскинувшимся у наших ног селением, Замин внезапно воскликнул: «А вот и Халлы уединилась с сыном!» Я не сразу нашел глазами далеко внизу две маленькие фигурки, взявшиеся за руки. «Самая неизбывная беда — это разлука матери со своим дитятей, — растроганно сказал я. — Нам, взрослым, следует низко поклониться тем местам, по которым ступали ноги наших матерей». «Об этом со мною говорил и врач, выписывая из больницы, — задумчиво подтвердил Замин. — Он посоветовал вернуться на родину, чтобы молитвы моей матери наконец исполнились. Не прощу моему сыну, если он обидит Мензер!» Мы взбирались все выше, и разговор продолжался. «Приход нового человека в мир повсюду одинаков — его появлению радуются. А вот уходит каждый по-разному, — вздохнул Замин, когда мы остановились возле одинокой могилы старой Гюльгяз. — Многое со временем забывается. Память сохраняет только главное: эта женщина была матерью!» Закат мы встретили наверху. Солнце медленно скатывалось за Эргюнеш, словно исчезло в недрах горы. «О чем задумался, Замин?» Он отозвался не сразу: «Тебе не кажется, что захода солнца вообще не существует? Что оно только восходит? Ведь, скрываясь от нас, оно знаменует рассвет другому полушарию!» — «Ты прав. И счастливые звезды, которые нас соединяют, это тоже далекие солнца. Мы никогда не расстаемся с солнечным светом!» — «Да будет так», — торжественно проговорил он, следя за ускользающим лучом».
Перевернув последнюю страницу рукописи, я тяжело задумался. Предстояло высказать автору свое мнение. Знаю, что он был движим лучшими чувствами и не кривил душой, составляя мое жизнеописание. Все верно, кроме последней главы: «счастливые звезды» так и не соединили нас с Мензер! Я вложил в конверт для Дадашзаде вместе с мелкими поправками давнее письмо от нее. Оно стало теперь подобно шелковому лоскутку. Мне вручили его в день выписки из больницы. Если бы Дадашзаде прочел его раньше, последняя глава книги выглядела бы иначе.