Планета матери моей
Шрифт:
— С удовольствием. А про что?
— Ну хотя бы так: «Спекулянтам и калымщикам не место среди нас!»
— Суров ты сегодня, Афрасияб. А ведь люди готовятся к празднику… Да и не пойдут в разоблачители те, у кого куча детей на руках.
— Именно ради детей надо постараться навести порядок. Одними криками «ура» ничего к лучшему не изменишь, Сафар.
Когда мы вышли из ворот, северный ветер лютовал вовсю. За пеленой метущейся пыли небо казалось серым, а звезды блеклыми.
На следующий день, едва я сделал первый рейс, как в динамике раздался голос диспетчера:
— Номер девятнадцать — двадцать семь, к начальнику!
— Знаешь, зачем тебя зовут на ковер? — ехидно бросил Галалы, известный прихвостень начальства. — Поблагодари своего дружка Икрамова за это. Он тебя еще и не в такое втравит.
— Да что случилось?
— Выбрали его сдуру в местком, вот он и садится всем на голову.
По лицу Галалы ничего нельзя было угадать. Оно напоминало туго натянутую, хорошо продубленную козью шкуру: без единой морщинки. А чтобы поймать взгляд, пришлось бы двумя руками разлепить его сощуренные веки.
— Ты не тревожься, — продолжал он. — Я уже переговорил с начальником. Мы допустили ошибку: у тебя диплом техникума, а Икрамов чуть не по складам читает.
— Я за чинами не гонюсь.
— Дорогой, скромность хороша к месту. Все от него устали. То одного цепляет, то другого… Уже и до тебя добрался.
— Икрамов меня в чем-то обвинил?
— Да не то. Потребовал вознаграждения! Не понял? А дело пахнет политикой, вот-вот из райкома приедут.
— При чем тут я и политика?
— Опять не понял! Дело о твоем выдвижении. Песенка Икрамова спета…
Я решительно повернулся спиной. Вдогонку раздался торопливый приглушенный голос:
— Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал!..
Сохбатзаде встретил меня сухо.
— Райком пожелал иметь обстоятельную информацию о новой инициативе. Садись и пиши.
— Вы считаете, я в чем-то провинился? Но ведь я никому ничего не навязываю! Если вы считаете, что попутный груз не приносит управлению пользы, дайте распоряжение ездить порожняком, вот и все.
— А ты знаешь, что говорят твои товарищи обо всем этом?
— Послушаю вас, узнаю.
— Говорят, что Вагабзаде сам деревенский, вот и хочет, чтобы мы ишачили на колхозы, теряли время, таскаясь по селам, возили мешки. А основная работа — снабжение буровиков — будет в загоне.
— Но это неверно! Самый большой крюк, который я делал, заезжая за попутным грузом, был не более десяти километров.
— Гм… в общем, люди не согласны.
— Если не согласны, отдайте приказ. Я ему подчинюсь.
— Не спеши. Мы пока отложим все это дело в сторонку. А вот против работы с прицепом ни у кого возражений нет! Так что даю добро.
Со стуком распахнулась дверь, и на пороге возник Медведь-Гуси. Еще не войдя в кабинет, он закричал:
— Начальник! Кто вам наговорил, будто я порвал плакат?
Сохбатзаде нахмурился.
— Что за шум? Прошу подождать. Я еще не закончил с Вагабзаде.
— Вагабзаде? Значит, ты и есть Вагабзаде? Ишь какой… А я твой портретик в клочки…
— Это еще что? — Начальник грозно приподнялся.
— Мне сказали: вы сами…
— Ничего я не говорил! Хулиганите тут!
Медведь-Гуси неожиданно побледнел.
— Как же так, начальник? Значит, ошибся? Да разве я посмел бы рвать самолично?! Два раза сидел за воровство, надо — еще отсижу. Но плакаты — ни в жисть! Тоже не без понятия… — Он швырнул на стол свою замызганную кепку. — Мужчина я или нет? Зачем шапку ношу на голове? Неужели человека мытарить теперь из-за портрета какого-то пришлого молокососа?!
— Разрешите мне уйти? — вставил я, делая шаг к выходу.
— Нет, оставайся. Мы еще не кончили с тобой. А ты, Медведь-Гуси, пойди, и чтоб плакат с именем Вагабзаде через два часа висел на прежнем месте. Хочешь, склей из обрывков, хочешь, пиши заново. Все!
— Ну тогда я его сам порву! — озлился я окончательно. — Мое дело грузы возить, а не играть в ваши игры!
Сохбатзаде неожиданно успокоился, лицо его прояснилось. Протягивая лист бумаги, он сказал:
— Все поправимо, дорогой. Напиши в нескольких словах на имя секретаря райкома, что наша автобаза еще не готова к широкому применению твоей инициативы. Что ты опасаешься: увлечение попутными грузами может пойти в ущерб основным заданиям. И дело с концом!
— С концом? Ну нет. Обязательно добавлю: меня следует примерно наказать, а Медведя-Гуси за то, что проявил сознательность и порвал призыв проявлять инициативу, наградить. Теперь вы довольны?
— Что ты, право, братец… Зачем так волноваться? Разве я первый не оценил твою мысль? Вспомни, я всей душой был за тебя. И впредь готов помогать…
— Заранее отказываюсь от всякой помощи! Подпишите заявление: ухожу по собственному желанию.
Должно быть, он нажал какую-то незаметную кнопку, потому что в кабинет немедленно впорхнула секретарша с двумя традиционными стаканчиками чаю. Она ласково поманила меня пальчиком ближе к столу.
— Что ты жмешь на газ? — добродушно сказал начальник, впервые при мне прибегая к шоферскому жаргону. — Кто тебя отпустит? Да как я потом посмотрю в глаза уважаемому человеку, который за тебя хлопотал?
— Какому еще человеку?
— Директору техникума Зафарову.
— А он при чем?
— Он сделал добро нам обоим. Когда-то и я начинал у него. Можно сказать, обязан ему всей карьерой. Как же мне его ослушаться? Тем более что Баладжа-ханум намекнула моей жене… Да, парень, тебе крупно повезло, входишь в такую семью!
Снова появился Медведь-Гуси с ворохом обойной бумаги, которую я тотчас узнал. На одном клочке читалась часть моей фамилии.
Мне стало неожиданно грустно. Вспомнился весь вчерашний вечер с его дружеской атмосферой, воодушевление Икрамова, застенчивая шутливость молодого рисовальщика. И то, как задувший хазри нес по двору обрывки бумаг, пригибая к земле цветочный куст с тремя запоздалыми розами. Через несколько мгновений обрывки с моим именем тоже полетят по возле злого ветра…