Планета матери моей
Шрифт:
— Представляешь, что означал бы такой рывок для предприятия? Премии, слава, почетное место в президиуме!.. Когда план перевыполнен, никому и дела нет до недочетов: пусть хоть десятки грузовиков простаивают без дела, пусть готовая скважина вступит в строй на полгода позже… кого это интересует? Зато, если план не выполнен, любая брошенная на дороге шина ставится в счет: выговоры, акты…
Он то замедлял, то убыстрял свой бег, а то выкрикивал слова мне в ухо.
— Вы правы, выполнение плача очень важно. Сколько надежд возлагалось человечеством с самых древнейших времен на грядущее! Оно всегда мыслилось более светлым, чем сегодняшний день. Сводить план только к объему обыденных работ неправильно. Усилия и чаяния человека тоже должны быть включены в наши планы.
— Полностью согласен с тобой, Вагабзаде! — поспешно подхватил начальник, не столько вдумываясь в смысл моих слов, сколько гордясь самим собою: вот, мол, какие у него в подчинении грамотные шоферы! Он пригладил седоватые жесткие кудри, словно находился на трибуне. — Все для человека, все во имя человека! Благосостояние людей — краеугольный камень советского общества!
Слова звучали механически, давно затверженные наизусть. Крупное лицо не выражало никаких чувств, шевелились одни губы.
Мне хотелось надеяться, что моя поправка все-таки задержится в его сознании и всплывет в памяти если не сейчас, то позже. Ведь ему приходилось иметь дело не только с цифрами, но решать бытовые проблемы, вмешиваться в судьбы людей. Я попробовал вернуться к своей мысли.
— Вы отличаетесь от других, товарищ начальник.
— Чем же? — Он с удовольствием повернулся ко мне на каблуках, прислушиваясь к скрипу паркета. Даже слегка пристукнул подошвой, словно проверяя крепость пола.
— Произнося слово «план», вы не забываете при этом о людях.
— Моя кандидатская диссертация целиком посвящена проблеме советского человека в новых послевоенных условиях.
— Интересная тема. Война оставила нам слишком много горестных вмятин. — И я рассказал вчерашний случай с охранником у ворот автобазы. — Видимо, тот польстился на чужую курицу не из чувства стяжательства, — добавил я. — Просто после долгих лишений люди не могут почувствовать сытости.
Начальник сначала посмотрел на меня с лукавством, потом прыснул в кулак, а под конец откровенно расхохотался:
— Ну ты прост, парень! Я вчера вечером заехал на автобазу, надо было срочно отдать распоряжение об отправке ранним рейсом машин в Казанбулаг. Сам слышал из окна: этот охранник рассказывал своему сменщику, как он тебя нагрел.
Он обтер вспотевшее лицо носовым платком, посмотрел на меня с добродушной усмешкой.
— А твою куриную ножку он швырнул псу. «Эй, говорит, сгрызи подачку от дурака!»
С каким легким сердцем я ушел вчера с автобазы. Лег натощак, но считал себя почти счастливым, что поделился подорожником от матери с другим человеком, который, видимо, отрывает от себя кусок, чтобы накормить семью. Я уже фантазировал, как этот охранник, сытый благодаря мне, не сидит, по обыкновению, сиднем в своей караулке, а бодро расхаживает по двору. Вот он замечает злоумышленника, который пытается перемахнуть забор, и поднимает тревогу. Народное добро спасено, охранник получает награду из рук начальника…
— Вот оно как… — неопределенно пробормотал я.
Когда вошел Икрамов, он поначалу раздвоился. Потом из-за его мощной спины вынырнула вертлявая секретарша в коротковатой юбке с голыми икрами. Все понемногу возвращалось на прежние места. Моя обида постепенно улеглась, перестало болезненно сжиматься сердце. Единственным желанием осталось незаметно исчезнуть.
Икрамов стоял перед столом начальника, не произнося ни слова. Его взгляд в сторону секретарши был достаточно выразителен. Та презрительно поджала губки и с неудовольствием убрала остывшие стаканы. За разговором мы не отпили ни глотка чаю. На поверхности держалась застывшая пленка, которая от резкого рывка сначала пошла волнами, а потом растрескалась, как накипь ила, повторяя в малом размере вселенские катастрофы.
Видя, что секретарша мешкает, то переставляя посуду, то смахивая невидимую пыль с телефонного аппарата, Икрамов резко сказал:
— Хочу переговорить с вами с глазу на глаз.
Я поспешно поднялся, но Икрамов тяжелой лапищей надавил на плечо и заставил меня снова опуститься в кресло.
Секретарша продолжала сновать по кабинету.
— Заварить свежего чаю?
С некоторой неловкостью Сохбатзаде проговорил как бы про себя:
— По десять стаканов пью… С ног сбилась, бедняжка.
— За такую зарплату я тридцать выпью, — язвительно ввернул Икрамов.
— Ты не пропустишь, чтоб не уколоть начальство!
— На то и птицы, чтобы долбить арбузы на бахче.
Оба вежливо усмехнулись. Но не в характере Икрамова было долго дипломатничать.
— Я пришел, чтобы выразить решительное несогласие как председатель месткома.
Сохбатзаде пытался сохранить тон приятельского подтрунивания.
— Вся твоя профсоюзная деятельность и есть постоянный протест. Я не в обиде: месткому положено блюсти интересы трудящихся.
— А вы чьи интересы соблюдаете?
— Мы? Конечно, государства.
Забредать в дебри демагогии Икрамов не имел охоты. Да и не совладать ему было с отлаженным красноречием начальника-диссертанта. Он развел руками, обращаясь ко мне:
— Товарищ Сохбатзаде известный у нас оратор. Попробуй не угоди ему на работе, попадешь на острый язык во время политзанятий. Куда уж мне с ним с неполным-то средним тягаться! Я и о «Капитале» до сих пор знаю с чужих слов. Хотя пролетарскую его суть понимаю.
Сохбатзаде добродушно подхватил:
— Когда цензор прочел несколько первых страниц «Капитала», он отложил рукопись со скукой и сказал: «Если я тут ничего не понял, то рабочие подавно не поймут!»
Икрамов насупился.
— Да я не о вас, товарищ Икрамов.
Лицо Сохбатзаде поскучнело, приняло официальное выражение.
— Слушаю вас.
Как всякий искренний, легко возбудимый человек, Икрамов не сразу нашелся с чего начать. С видом ученика, который боится растерять заранее припасенные слова, он поводил глазами из угла в угол и лишь затем задал свой вопрос: