Плащ и шпага
Шрифт:
— В кошельке, — сказала она, — сотня золотых, это все, что у меня есть наличными, я откладывала сюда изо дня в день от ежедневных расходов. Этот перстень подарил мне твой отец в день нашей помолвки, когда мне было восемнадцать лет. Теперь я старуха, но с тех пор ни разу его не снимала. Когда ты выберешь женщину, которая будет носить твое имя, надень ей сам этот перстень на палец.
Югэ стоял на коленях и целовал ей руки. Она не отрывала от него глаз.
— Еще не все, — продолжала она. — Вот письмо за черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в случае крайней опасности. Иначе не отдавай ни в коем случае.
Говоря это, она задыхалась, губы её судорожно тряслись.
— Вы не сказали мне имя того, кому предназначено это письмо, матушка, а на конверте нет адреса.
— Оно надписано, дитя мое, на другом конверте. Ты его увидишь, когда, если дело будет касаться твоей жизни или твоей чести, разорвешь верхний конверт. Тогда, только тогда, иди к этому господину и он тебе поможет.
— Но если его уже не будет в живых?
Графиня побледнела.
— Если окажется, что он умер, сожги письмо и положись на Бога…
Она положила руки на голову сына, все ещё стоявшего перед ней на коленях, призвала на эту голову благословение свыше и, сдерживая слезы, раскрыла ему объятия. Он бросился к ней на грудь и долго, долго она прижимала его к сердцу, готовому разорваться на части.
В минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа отвел своего воспитанника в сторону и сказал с довольным видом, не без лукавства:
— И я тоже хочу оставить вам память, граф: это добыча, взятая у врага, и, легко может случиться, вы будете рады, найдя у себя в кармане лишние деньги.
И старик протянул ему длинный набитый кошелек.
— Это что такое? — спросил Югэ, встряхивая кошелек и не без удовольствия слыша приятный звон внутри него.
— Как же вы забыли, что я по справедливости в воспитательных целях брал выкуп с мошенников, которые пробовали залезть в наш сундук, в котором ничего не было?
— Как! Эти опыты на живых душах, как ты говорил.
— Именно! И вот их результат. Я брал подать с мошенников, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, что равновесия между добром и злом не существует! Зло сильно перетягивает. У вас в руках теперь и доказательство: у меня ведь было кое-что на уме, когда я изучал таким способом человечество.
— А если бы ты ошибся, ведь ты бы разорил нас! — сказал Югэ, смеясь от души.
— Граф, — возразил старик, — рассчитывать на бесчестность — все равно что играть поддельными костями… Совесть даже упрекает меня.
— Я всегда думал, что Агриппа — великий философ, — сказал, подходя к ним, Коклико, слышавший их разговор.
— Этот честно наполненный кошелек пусть будет неприкосновенным запасом на случай крайней нужды, — заключил Коклико, опуская кошелек к себе в карман.
— Разве и ты тоже едешь? — спросил Югэ, притворяясь удивленным.
— Граф, я такой болван, что, если бы вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал. Ну, а в Париже, хотя я его совсем не знаю, я ни за что не пропаду.
И, дернув Югэ за рукав, он указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.
— И он тоже едет с нами, — прибавил он, — значит, нас будет трое рыскать по свету.
— Бог любит нечет, — проворчал Агриппа.
Через четверть часа трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.
— В галоп! — крикнул Югэ, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаться грустным чувствам.
11. Старинная история
Все трое: Югэ де Монтестрюк, Коклико и Кадур были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Перед ними было пространство, их одушевляла свобода — принадлежность всякого путешествия, в карманах у них звенело серебро и золото, добрые лошади выступали под ними, над головой было светлое небо. Под рукой были шпаги и пистолеты, с которыми легко одолеть всякие преграды. Они ехали, казалось, завоевывать мир.
Югэ особенно лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамьяни и воткнутое в шляпу, представлялось ему каким-то талисманом.
Скоро пейзаж изменился и трое всадников очутились в таких местах, в которых никогда не бывали.
Коклико не помнил себя от радости и прыгал в седле, в этой тройке он олицетворял собой слово, так же как араб — молчание. Каждый новый предмет — деревня, развалины, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах — все вызывало у Коклико крики удивления, тогда как Кадур смотрел на все молча, не двигая ни одним мускулом на лице.
— Вот болтун! — заметил весело Югэ, забавляясь рассказами Коклико.
— Граф, — сказал Коклико, — я не могу молчать, это свыше моих сил. К тому же я заметил, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита.
— Ну, так будем же говорить, — ответил Югэ, пребывавший в хорошем расположении духа и видевший все в розовом свете, — а если мы плохо расправимся с ужином, ожидающим нас на ночлеге, тогда что подумают в этой стороне о гасконских желудках?
— Да их добрая слава не должна пропасть!
Двинув своего коня между Югэ и Кадуром, который продолжал смотреть на все невозмутимо, Коклико принял серьезный вид и сказал:
— А как вы думаете, граф, что может пожелать тот, кто ищет себе удачи в свете, у кого есть притом хороший испанский жеребец, шпага, которая так и просится из ножен, а в кармане звенят пистоли и так и хотят выскочить на свет Божий?
— Да всего, чего только захочешь, — ответил Югэ.
— Так значит, если бы вам пришла фантазия стать императором трапезундским или князем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?
— Разумеется!
— Ну, не надо преувеличивать, граф, это, мне кажется, уж слишком. А ты как думаешь, Кадур?