Платина и шоколад
Шрифт:
— Именно. Уверен. Я уже сказал, что к тебе и близко не подойду. Знаешь, поганые грязнокровки не в моём вкусе. Тем более такие, как ты, — и брезгливо поморщился.
Гермиона вздёрнула подбородок, недоумевая, почему его слова с такой силой ударили по её сознанию. Захотелось сжаться в ком и ударить в ответ — но она знала — что бы ни было сейчас ею произнесено — ему всё равно. Не более, чем колебание воздуха.
— Такие, как я, значит?
Он кивнул, пытаясь расшифровать это выражение в её глазах.
Обида? Он задел её?
Отлично. Нужно додавить. Совсем немного. И со спокойной душой отправиться в постель.
—
Замолчал, тяжело дыша. Точнее, заткнулся: Гермиона вдруг двинулась к нему, быстро ступая по ковру.
Его слова. Их было много, и каждое, каждое — внутри её головы. Раскалённым прутом, который, направленный чьей-то рукой, всаживался в мозг. Мерлин, она за все года, что они учились вместе, не слышала от него такой продолжительной речи. И не слышала бы еще столько же.
Потому что это было… больно?
И в серых глазах огромными буквами было написано, что он врал, но это не спасало от чувства, будто её лёгкие вытащили из груди и бросили на пол, топча. А потом… решение пришло как-то само.
Не возбуждался. Не хочет. Не хочет именно её.
— Врешь, — шепнула она, делая шаг.
Внезапный, удививших их обоих. Затем — ещё один. К нему.
Дыша почти так же тяжело, как и он. Недоумевая, откуда в ней было столько женского самолюбия, задетого, разорванного им практически в клочья, брошенного исходить кровью.
Грязной. Ты ведь так любишь напоминать об этом, правда?
— Что… Грейнджер, — он предостерегающе покачал головой и не успел даже поймать себя на моменте, когда неосознанно попятился, замерев только ударившись спиной об открытую дверь в ванную.
Шаг. Шаг. Шаг.
Дюйм. Один грёбаный дюйм, и он начисто забыл, что говорил. Каждое слово. Их не было.
— Ты врешь.
— Отойди от меня, — прошипел, вжимаясь хребтом в срез двери.
Он чувствовал грязнокровкин запах. Смотрел в глаза и понимал, что исчезает в них. Таких живых, что, кажется, у них есть собственное пульсирующее сердце.
До офигения быстро исчезает, растворяется.
Нельзя, — и это было единственной здравой мыслью в гудящей голове. Нельзя было допускать, чтобы она оказалась настолько близко. Это шло в такой резонанс всему, что он только что сказал и теперь… теперь дышал слишком тяжело, преодолевая желание кашлять и задыхаться, потому что слова, кажется, изранили всю его глотку.
— Ты врешь, Малфой, — шёпот. Снова сорвался, сбитый сердцебиением.
Гермиона ощущала, как от его голой груди, пропитанной запахом дождя
— Грейнджер, — сглотнул, облизал губы. — Отойди.
Она вновь подняла на него взгляд — но не в глаза. Чуть ниже. Проследила за движением языка, отчего рот на мгновение будто онемел, а потом вдруг поднялась на цыпочки, и Драко замер, потрясённо глядя на грязнокровку. Осмелится?
Нет. Она не сделает этого… Не сделает вот так. Одним движением.
Её губы, плотно сомкнутые, прижались к его щеке, почти касаясь уголка рта, и застыли.
Всё вокруг застыло.
Малфой перестал дышать, глядя на нее, не отрываясь, ощущая, как дрожащая рука касается его предплечья, посылая по коже неровный строй мурашек, вверх, к груди, заставляя в очередной раз тяжело вздохнуть. Тонкие пальцы сжались — и больше он не чувствовал ничего, потому что её рот приоткрылся, и осторожное прикосновение влажного языка к коже напрочь уничтожило все оставшиеся мысли — разорвало их на части и развеяло прахом.
Капкан. Щелчок.
Резкий поворот головы — и он впился в её губы.
Почти рыча, почти лихорадочно, почти так, как он себе представлял, и так, как вспоминал снова-и-снова-каждую-ночь. Он ворвался в рот Грейнджер, не сдерживаясь. Окунаясь. С головой-по самую шею-по самое не хочу-по прогнившую насквозь душу. Её глухой стон вломился в сознание. Она приподнялась ещё выше, подаваясь к нему, и Драко обхватил лицо грязнокровки ладонями — сильно, жёстко, вминаясь в горячий, раскалённый, прерывисто дышащий прямо в его сердце рот, наполняющий отчаянной, долгожданной дрожью по всему телу.
Она и сама дрожала.
Умирала, или уже умерла.
Только что — окончательно и бесповоротно, и продолжала, так сильно, ярко, безумно умирать. Его пальцы впились в нежную кожу лица и место удара вспыхнуло болью, но это было неважно до такой степени, которую она даже вообразить себе не могла. Этого просто не было. Был лишь его язык у нее во рту. Врывающийся, проникающий, ненормальный, твёрдый, Мерлин, она так хотела его, так давно хотела. Слышать, чувствовать, прижимать к себе, она поняла, вспомнила, почему так тосковала по его этим-просто-убийственным губам. По ним нельзя было не тосковать, изнывая каждую ночь, каждую свободную минуту.
Они въедались в рот, будто желая выпить из неё все соки, всю жизнь, забрать себе душу, как трофей, как чёртову медальку на грудь, но ей было всё равно, потому что сейчас, прямо сейчас это был он. С ней. Пусть забирает всё — до самой капли, оставив лишь воспоминания об этом.
Она не слышит хлопка закрывающейся двери — лишь отдалённо, будто сквозь тысячу стен.
Его руки выпускают её лицо, скользят вниз, не разрывая контакта с кожей. Боясь, что она может исчезнуть, если отпустить хоть на одно мгновение. От этого скольжения она выгибается, пытаясь тереться шеей о его дразнящие ладони. Ощущать. Плотнее, больше, но они уже немного ниже. А затем — жёсткие пальцы, горячие и сжимающиеся на её плечах. Господи. Снова этот чёртов блок!