Платон, сын Аполлона
Шрифт:
— Тот, кто обладает многими достоинствами, но не обладает мудростью, ниже того, кто обладает только мудростью, — сказал, потупившись, Платон.
— Судя по всему, это правда. Это согласуется с твоим первоначальным утверждением, — не стал журить Платона Сократ, хотя другие уже посмеивались и хлопали в ладоши, радуясь поражению Платона, — но противоречит высказанному позже. Не заметил ли ты, где допустил ошибку, Платон? — спросил Сократ. — Мне кажется, я и сам этого не заметил. Но вот к чему, думаю, надо вернуться. Смотри: если отнять мудрость у стратега, сможет ли он быть хорошим стратегом?
— Не думаю, — ответил Платон.
— И я так не думаю. А если мы отнимем мудрость у поэта, у оратора, у судьи, у царя, их тоже придётся причислить к плохим поэтам, ораторам,
— Это правда, — согласился Платон.
— Я даже считаю, что без мудрости вообще нет ни оратора, ни стратега, ни царя.
— Пожалуй.
— Значит, мудрый стратег лучше глупого стратега, как и мудрый оратор лучше глупого оратора.
— Да, Сократ.
— А можно ли сказать, что один мудрец хуже другого мудреца, потому что второй к тому же ещё и стратег или оратор?
— Думаю, что нельзя. Мудрец мудрецу равен всегда.
— А кого мы называем мудрецом?
— Того, кто обладает истиной во всём, чего бы это ни касалось.
— Значит, истина равна истине и потому мудрец равен мудрецу?
— Да.
— Истина достигается знанием, а всё прочее — навыками, не правда ли?
— Пожалуй.
— Знания достигаются размышлениями, а навыки — упражнениями.
— Я и с этим согласен, — ответил Платон, моля богов, чтобы Сократ снова не подвёл его к конфузу.
— А можно ли складывать разные вещи? Например, можем ли мы сказать, что идут двое, увидев человека и осла? — смеясь, спросил Сократ.
— Не можем.
— Так же мы не можем складывать размышления и упражнения, наверное?
— Да.
— Ум и умение рубить мечом.
— Конечно.
— Потому что умение ничего не прибавляет к мудрости, но мудрость лежит в основе всего.
— Истинно так, Сократ.
— Значит, мы не должны были достоинства прибавлять к мудрости, будто мудрость — лишь одно из достоинств. Тут была ошибка?
— Конечно! — обрадовался Платон. — Тут была моя ошибка!
— Наша ошибка, — поправил его Сократ. — Твоя и моя. Мы вместе рассуждали, вместе ошибались, вместе нашли ошибку. А пришли в результате к тому, что ты сказал в самом начале разговора: мудрость — это лучшее, что может пожелать себе человек. И кто хочет быть лучшим стратегом, лучшим врачевателем, должен быть прежде всего мудрым, или, что то же самое, обладателем истины во всём, — в мыслях, словах и делах. А без мудрости лучше ни за что и не браться, а только лежать в саду под деревом и пить вино...
Платон вернулся к своему ложу со спокойно бьющимся сердцем: он вышел из спора с Сократом если не победителем, то и не побеждённым. Его первое утверждение оказалось верным и в начале, и в конце дискуссии. А ошибка на полпути к выводу всё же простительна: ведь он говорил не с кем-нибудь, а с самим Сократом, и мало кому удавалось закончить разговор достойно, не уронив себя в глазах других. Вот наука на будущее: никогда не следует утверждать что-либо, не определив до конца предмет спора так, чтобы нельзя было потом прибавлять к человеку осла, а к ослу поклажу, которую он везёт. Надо было сразу договориться о том, что есть мудрость, достоинство, умение, навык и как мы определяем лучшее для себя и других. И так следует, очевидно, разобраться со всеми установлениями богов и полиса, с традициями и привычками, с авторитетными мнениями и мнениями Агоры. Сократ, в сущности, этим и занимается — пытается определить, какие законы и постулаты ведут людей к благу, а какие — к беде, что взращено на истинной мудрости, а что — на беспросветной глупости. Такой проверкой понятий никто до сих пор не занимался, и потому своих оппонентов Сократ, как правило, вводит в конфуз, хоть и старается при этом быть мягким, чтобы не сделать собеседника врагом. Кто понял Сократа, тот идёт за ним, как за факельщиком в темноте, а кто стал врагом — тот поджидает в темноте в надежде поквитаться с учителем. Среди последних, надо думать, есть и боги, и отцы города, и вожди народа, и поэты, и стратеги, и просто глупцы, которым нет числа. И все софисты, отличающие добро от зла не по истине, а по сиюминутной выгоде. При надобности и за хорошие деньги они могут доказать, что чёрное — белое, и, наоборот,
Платон готов был слушать знаменитого мудреца с утра до вечера и с вечера до утра. Но другие пирующие, для которых общение с учителем стало делом обычным, пожелали, чтобы в круг между ложами вышли танцовщицы. Эти лёгкие эфемерные существа при свете факелов сами казались полупрозрачными языками пламени, пляшущими под звуки флейт и тимпанов [41] на примятой траве.
Пламя — удивительная материя. Земля и камни окружают нас повсюду, из них мы строим дома и храмы, воздух необходим для дыхания, вода — для утоления жажды. Мы можем присвоить землю, воду и воздух. Но нельзя присвоить пламя, сосчитать, взвесить, разделить, упрятать в короб или сосуд. Нельзя жить в пламени. Всё может обратиться в пламя, чтобы стать светом вечности. Осветить — значит увидеть и познать. Где же тот огонь, что освещает Вселенную и ведает всё обо всём? И если наша душа обладает знаниями, не является ли она частью вселенского света?
41
...звуки флейт и тимпанов... — Тимпан — музыкальный инструмент, напоминающий барабан с широким ободом, на который с двух сторон натягивалась кожа.
А любовь разве не источник света? Тимандра излучает красоту, что затмевает солнце, ярче солнца и тоньше света. Любовь — свет души, свет света. Страшно признаться, но временами Платон желал Алкивиаду погибели, исчезновения, чтобы занять его место рядом со своей богиней. И что ей в нём — авантюрист, гуляка, пьяница и распутник?! Но Платон знал и другое: Алкивиад — это ум, красота, мужество, талант стратега, бесстрашие пред богами и людьми. Как затейливо смешались в одном человеке достоинства и пороки, высокое и низменное, прекрасное и дурное! Таков, видимо, замысел Творца: подвергнуть человека испытаниям, соединив душу и тело, высокие мысли и низменные желания, небесное и земное. И тот мудрец, кто может в себе это разделить и пестовать душу с её высокими устремлениями.
Мужчины тоже решили потанцевать. Став у костра кругом, они положили руки друг другу на плечи. Раздался пронзительный свист флейт и глухие удары тимпанов. Этот танец, строгий, гордый и грозный, был совсем не похож на изящное порхание воздушных танцовщиц. Очевидно, что вёл Алкивиад: все мужчины поглядывали в его сторону, старались подражать движениям и беспрекословно выполнять команды, которые он подавал резкими, зычными выкриками. Неумело плясал Аполлодор, уж слишком по-женски вихляя бёдрами, неуклюжим казался и Критобул, зато Аристипп был неотразим. Он высоко подпрыгивал и выразительно кричал, будто в самом деле был воином. Смешно выглядел Антисфен — его и без того короткий трибон постоянно задирался, обнажая худые и по-старчески дряблые ноги. Сократ не отставал от Алкивиада. Старому солдату военный танец был не в диковинку, да и крепок он был не по годам, только смеялся чаще, чем следовало, и зачем-то раздувал щёки и таращил глаза. Те, кто не захотел присоединиться, поддерживали танцующих одобрительными возгласами и стуком пустых кружек о столики. Критон ударял кружкой по кратеру, из которого выплёскивалось вино. Брызги его долетали до ложа Тимандры. Гетера прикрывала лицо рукой и неодобрительно косилась на Критона.
Платон остановил его руку.
— Не лучше ли выпить за танцующих? — предложил Платон.
— И то правда! — согласился Критон. — И за тебя надо выпить: сегодня ты выдержал экзамен на право быть учеником Сократа, не так ли?
— Не знаю, — ответил Платон.
— Я знаю: он сам сказал мне об этом.
Платон пил вино и смотрел на Тимандру.
— Подойди ко мне, — позвала она его.
У Платона едва не остановилось сердце, он поперхнулся вином, закашлялся, и Критон, придя на помощь, стал колотить по его спине кулаком.