Плау винд, или Приключения лейтенантов
Шрифт:
Коцебу шагал с Юнгом и не мог поверить, что этому человеку перевалило на восьмой десяток: бывший боцман, а теперь «гиери-нуе», был крепок, свеж и бодр.
В доме Юнга за сигарами и стаканом вина был долгий разговор.
Жизнь островитян лишь мимолетному взгляду казалась столь же отрадной, как пейзажи солнечного архипелага. Все принадлежало царькам – и земля, и хижины, и сами туземцы. Царьки припеваючи обитали в своих легких чертогах, окруженные верной стражей, неверными женами и усердными слугами. Безбедно текли дни жрецов. Они ревниво хранили идолов, святость всяческих табу, а подземная богиня Пеле грозила нерадивым «прихожанам»
Король Камеамеа жаловал жрецов. У него не было охоты перенимать христианство подобно тому, как он перенимал у европейцев корабельную архитектуру. Со слов Юнга узнал Коцебу, как Ванкувер попытался навязать сандвичанам Библию.
– Камеамеа, – рассказывал бывший боцман, потчуя слушателей мучнистыми бананами, – терпеливо внимал увещаниям. Потом сказал: «Хорошо. Ты хвалишь своего бога, а наших поносишь. Но если твой бог так силен, как ты утверждаешь, то он выручит, конечно, тебя. А ежели, напротив, сандвичевы боги сильнее заморского, то они вызволят своих жрецов». И король предложил Ванкуверу вместе с главным жрецом взобраться на утес и… броситься вниз головой в море. Кто останется в живых, у того, значит, вера истинная. Ванкувер смешался и, не придумав никакой увертки, наотрез отказался от страшного испытания.
– Но об этом-то он ничего не сообщил в своей книге, – смеясь заметил капитан «Рюрика».
Юнг улыбнулся.
– Не про все, – сказал он, – что в жизни с тобою случается, напишешь.
Остров Оаху, где жил Джон Юнг, считался «садом Сандвичевых островов». Не говоря уж о натуралистах и художнике, не терявших ни часа, Коцебу тоже предпринял небольшую экскурсию. Один Шишмарев остался на корабле и не скрывал своего огорчения.
Утром группа, состоявшая из Коцебу, доктора Эшшольца, подштурмана Хромченко и двух проводников, двинулась в путь. Дорога лежала на запад, к Жемчужной реке.
Вскоре увидели путники поле таро [8] . Хорошо обработанное и снабженное шлюзами, оно было залито водой; зеленые стебли, казалось, плавали на полированной глади.
Дальше – сахарные плантации. И на склоне горы – деревня. Оттуда тянуло дымком, оттуда слышался… женский плач. Проводники объяснили: в деревне кто-то болен и вот жены рвут на себе волосы, царапают в кровь лицо и голосят, отгоняя злых духов.
Туземцы знали, что в Гонолулу на больших парусных кораблях часто являются гости. Но в такую глушь редко кто забирался. Распрямив затекшие спины и приставив ладони к глазам, гавайцы смотрели на белых, не решаясь приблизиться. Храбрецом оказалась шестилетняя девчонка. Она вприпрыжку подбежала к Коцебу, глянула на него сияющими глазами, обернулась и закричала:
8
Таро – тропическое растение с крупными клубнями; употребляется в пищу.
– Идите! Скорее! Не будьте глупыми!
Коцебу протянул девчушке нитку бисера. И тотчас, как из-под земли, появились ребятишки, а за ними, соблюдая некоторую осторожность, потянулись взрослые.
В деревне путников угостили на славу. Был испечен поросенок, принесены груды бананов, поданы клубни таро. Вино, захваченное с корабля, пришлось кстати.
Деревенские музыканты ударили палочками по выдолбленным тыквам; глухие ритмичные звуки, чуждые европейскому слуху,
Глава 10
Роковое тринадцатое
В дверь постучали.
– Да-да, – сказал Коцебу. – Иду.
Он поднес фонарь к часам. Стрелки приближались к полуночи: пора на вахту.
Благодать южных широт канула в прошлое. День ото дня свирепели штормы, становилось холоднее, и теперь уж без всякой радости вступали на очередные вахты, неизменные, как смена времен, и матросы, и Шишмарев, и сам капитан Коцебу.
На палубе Отто сразу же оглох и ослеп: океан ревел, соленые брызги колкой метелью неслись поверх брига. Качало отчаянно. Шторм переходил в ураган. Двое матросов едва управлялись со штурвалом, удерживая «Рюрик» на курсе. Увидев Прижимова, Коцебу постарался улыбнуться:
– Ну как, братец, а? Круто забирает, однако!
– Эх, ваше благородь, не пришлось бы того, – серьезно отвечал Прижимов, – число-то тринадцатое!
Ветер рвал с волн седые гребни.
– Береги-и-сь! – завопил кто-то из темноты. Капитан мигнуть не успел, как водяная громада рухнула на палубу, шмякнула его обо что-то твердое и острое.
Очнувшись, он почувствовал слепящую, как взрыв, боль в груди. Потом, переведя дух, услышал стон: Прижимов уткнулся лицом в палубу.
Вся команда выскочила из кубрика. Доктор с Хорисом унесли Прижимова. Коцебу побрел в каюту. Дотащился до койки – и снова потерял сознание. Боцман накрыл его шерстяным одеялом и на цыпочках ринулся за доктором.
Коцебу долго не поднимался. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, лицо покрывалось потом. Временами, когда боль стихала, одна и та же мысль жгла мозг: ужели не удастся?! Ужели не исполнит главного? Он подумал: человек умирает, лишь согласившись умереть. Нет, капитан отнюдь не согласен «отдать концы». Вот он сейчас соберется с силами и встанет. Да-да, встанет… Бедный Глеб! Туго тебе одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Он опирался на локти. В глазах мутилось, он чувствовал на лбу руку Эшшольца…
Двадцать четвертого апреля 1817 года открылись наконец снеговые главицы гористой Уналашки. Два месяца простоял «Рюрик» в гавани.
К бригу ежедневно подходил баркас со свежей рыбой и говядиной. Присланы были и байдары, и алеуты, и толмачи-переводчики – все, что просил капитан прошлым летом.
Коцебу чувствовал себя дурно. И все же, когда наступил час съемки с якорей, он вышел из каюты; он спокойно командовал. Однако уже через пять дней плавания нестерпимая боль уложила капитана на обе лопатки.
Доктор опасливо посматривал на его побелевшее лицо с запавшими глазами. Осторожно щупал пульс. Пульс слабел. Глубокий, продолжительный обморок. И внезапно – судороги. Потом – кровохарканье. И опять – судороги.
Приуныли на бриге, не слыхать уж ни шуточек Шишмарева, ни вечерних песен на баке. Какие там шуточки да песни… Все ходят на носках, разговаривают вполголоса, и Петруха Прижимов, вздохнув, повторяет:
– Проклятое тринадцатое. Это, братцы, все одно что понедельник.
Обогнув остров Святого Лаврентия, моряки встретили сплошной лед, и тогда Эшшольц напрямик объявил, что капитану нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, а ежели он будет упорствовать… Эшшольц умолк. Коцебу потупился.