Плазмоиды
Шрифт:
Зайдя внутрь необычного сейфа, Долгов внимательно осмотрел стены на предмет каких-либо систем управления, сенсоров, выпуклостей и прочих внешних признаков техногенной начинки.
Дверь с легким шипением закрылась. Свист воздуха продолжался еще пару секунд – видимо, создавалась полная герметичность.
– И? – шепотом спросил Фрунзик после минуты тягостного ожидания.
– Терпение, сын мой.
– А что это за красный…
Договорить любопытный Юрка не успел.
Воздух подернулся рябью, заставив Максима вздрогнуть. Из всех восьми углов выстрелили полупрозрачные струны, соединившись в геометрическом центре куба в точку квадратурной осцилляции пространства. Словно тысячи граней с острыми краями завращались вокруг невидимой сферы, то сжимаясь, то разжимаясь, как пружина маятника.
– Да это же оптическая иллюзия, не зваться мне Фрунзиком! – воскликнул Герасимов. Максим отметил, что его лицо изменилось, а взгляд стал таким же азартным и острым, как давным-давно, в первые дни их знакомства. Это был тот Герасимов, который умел крушить скалы и гнуть деревья ради кокетки-истины.
Бешеное вращение фантомных граней неожиданно прекратилось, и струны-лучи, бьющие из углов, исчезли.
Внутри красного квадрата, в самом центре, стоял постамент из глянцевитого темно-фиолетового материала, в нескольких сантиметрах над которым висела серая каменная пластина, похожая на черепицу.
– Иллюзия? – тут же спросил Фрунзик, делая шаг к красной линии.
– Стой! – приказал Папа. – Перейдешь линию, и тебя на атомы разорвет.
Фрунзик медленно поставил ногу назад.
– Иллюзия – то, что вы видели, когда вошли сюда, – объяснил Папа.
– То есть – ничего? – уточнил Долгов, наморщив лоб.
– Правильно, сын мой. А это – настоящее. Плитка удерживается над алтарем сильными электромагнитными полями.
– Ваше святейшество, возможно, это не своевременный вопрос… – обратилась к Папе Маринка. – Но как вы научились так хорошо по-русски…
– Я родился в 1939 году в Польше и младенцем попал в плен к фашистам. Родители погибли. Почти до самого конца войны я находился вместе с русскими в концлагере. А потом, еще до того, как меня рукоположили в сан священника, окончил Варшавский университет по специальности «Славянские языки». Ты удовлетворена услышанным, дочь моя?
– Конечно, простите меня. Я, наверное, слегка нервничаю после всех пережитых событий…
– Что за символы на этой табличке? – спросил Торик. Его глаза были черны, как капли дождя глубокой ночью.
Папа помолчал, словно обдумывая ответ. Морщины на его лице будто бы сделались глубже в этом глухом пятиметровом кубе, наполненном белым светом.
– На плитке – великое пророчество, – наконец промолвил он. – Вы первые, кто увидел это, кроме членов братства, верно хранивших документ на протяжении двух тысяч лет. Нет ни одной копии. Ни механической, ни фотографической, ни электронной, ни какой-либо другой. Вы видите единственный экземпляр, который не покидал сего места с конца XIV века. До этого он передавался из рук в руки от одного понтифика другому, чудом уцелев в пучине интриг и избежав уничтожения. Слухи, конечно, просачивались время от времени, порождая невероятные легенды и предания, гулявшие как среди духовенства, так и среди простого люда, но дальше этого не заходило. Ибо посвященные были достаточно умны, чтобы не предавать огласке эту информацию. А те немногие глупцы или храбрецы, кто осмеливался сказать правду, оказывались либо на костре, либо в заведении для умалишенных.
– Дайте-ка попробую угадать, – нервно усмехнувшись, прошептал Егоров. – Это нацарапал Иисус Христос.
Папа Иоанн Павел III медленно повернул старческую голову, посмотрел, не моргая, на потрясенного Юрку и обронил:
– Ты прав, сын мой.
Генерал был готов собственноручно передушить швейцарских гвардейцев, телохранителей Папы и всю жандармерию Ватикана в придачу.
– Какая наглость! – громко вещал он, расхаживая туда-сюда и нещадно топча ботинками мягкий ковер в уютной комнате отдыха. – Мы организуем этим выскочкам аудиенцию, рушим собственную карьеру, рискуем шкурой, честь под удар подставляем, и тут вдруг оказывается, что нельзя нам на это чертово пророчество поглядеть! Да я, как только узнал, что Папа – глава этих сектаторов из их пресловутого братства, сразу почуял: здесь что-то не так. Подумаешь… Мазуты! Штафирки штатские! – Пимкин остановился и хищно взглянул на служителя, скромно стоящего возле двери. – Эй, любезный, шеф сказал, чтобы вы наши прихоти исполняли?
Служитель молча кивнул.
– Вот и давай… Нина, вы что будете пить? Вино, коньяк, амаретто?
– Я не пью, товарищ генерал, – сухо ответила Волкова, переставляя резную пешку на большой лакированной доске. – Вы категорический склеротик. У меня желудок не совсем здоров.
– Ну и отлично! Так, Вета, а ты что хочешь? Какие лакомства любишь?
Ветка дунула на челку и наморщила лобик. Воровато оглянулась и протараторила:
– Типсики, колу, сухарики, мороженко и еще… – Она с усилием подвинула громоздкую ладью. – Вам – шах, тетя Нина. Мороженко и… ну-у… какую-нибудь очень пурумную вкусняшку.
Генерал серьезно посмотрел на нее и поинтересовался:
– Мама с папой тебе все это разрешают кушать? Э-э… Я имею в виду – одновременно.
– Нет! А что? – с вызовом спросила Ветка, забираясь на диван с ногами. – Предадите меня, да?
Лицо Пимкина вытянулось, став на секунду похожим на баклажан. Сходства добавлял высокий бликующий лоб.
– Нет, – подумав, ответил он. – Своих не предают. Любезный, вы слышали? Большой пакет чипсов, колу, сухарики, мороженое и… шоколадку. А мне сто граммов холодной водки в запотевшем стакане, грибов соленых тарелку – груздей, а лучше рыжиков, – и гигантскую хорошо прожаренную свиную отбивную. Нина, вы, может, все-таки перекусите?
– Принесите черный чай с овсяным печеньем, – сказала полковник.
Служитель с поклоном удалился. В комнате, кроме Пимкина, Волковой и Ветки, остались лишь двое телохранителей, неподвижных и бессловесных, как изваяния.
Пимкин наконец перестал мерить шагами узорчатый ковер и устало присел рядом с Волковой.
– Нина, что вы думаете насчет всего этого?
– А что я должна думать, товарищ генерал? – Волкова удивленно приподняла брови.
– Сам не понимаю. – Генерал усмехнулся. – Спросил, чтобы хоть что-нибудь сказать. Знаете, у меня, наверное, истощился запас каких-то идей, фантазий и умозаключений. Столько всего произошло за последнее время. Физически ощущаю, как сохнут мозги. Я ж военный, в конце концов, а не академик. Ну и что с того, что разведчик?
– Я вас понимаю, товарищ генерал-лейтенант, – согласно кивнула Волкова, защищая слоном свою ладью. – Мне порой тоже хочется, чтобы кто-нибудь поставил мне очень четкую задачу, без модификаций. И чтоб ни одной лишней версии не искать, ни одного самостоятельного решения больше не брать на свою раздутую совесть.
– Быть может, за этим мы здесь?
– Быть может, товарищ генерал. Быть может.
Пимкин посмотрел на маленькую родинку, притаившуюся слева от кадыка полковника. Поморгал, отгоняя неуставные мысли.