Плексус
Шрифт:
Я сдвинул все в сторону и закурил сигарету. Все, что я хотел написать за несколько прошедших месяцев, без малейшего нажима писалось само. Сочилось из меня, как из кокосового ореха. Мое собственное «я» не имело к этому ни, малейшего отношения. Созиданием занимался кто-то и другой. А я был просто радаром, принимающим импульсы и транслирующим их в небеса.
Интересно, что только вчера, спустя двадцать лет с описываемого момента озарения, посетившего меня в тот день за столом, я налетел на слова некоего Жана-Поля Рихтера, в точности соответствующие моему тогдашнему самоощущению. Какая жалость, что в то время я их не знал! Вот что он писал:
«Rien ne t'а jamais emu davantage que le sieurJean-Paul. II s'est assis a sa table et, parses livres, il m 'a corrompu et transforme. Maintenant, je m'enflamme demoi-meme.
Мои
– Входите!
– сказал я, не сдвинувшись с места. К моему удивлению, вошел м-р Тальяферро, хозяин дома.
– Добрый вечер, мистер Миллер, - заговорил он негромко, мягким тембром южанина.
– Надеюсь, я вам не помешал?
– Ничуть, - ответил я, - я просто задумался.
– Я жестом пригласил его сесть и, выдержав надлежащую паузу, спросил, чем могу быть ему полезен.
Он благожелательно улыбнулся и придвинул свой стул поближе.
– Вы, судя по всему, с головой ушли в работу, - сказал он с искренней добротой.
– Сожалею, что мне пришлось вас побеспокоить.
– Нет, нет, уверяю вас, мистер Тальяферро. Я действительно рад, что вы пришли. Я и сам собирался к вам заглянуть. Вы, должно быть, уже спрашиваете себя…
– Мистер Миллер, - перебил он меня, - мне подумалось, что нам давно уже стоило бы поговорить. Я знаю, у вас полно дел и помимо вашей работы. И вы, возможно, не обратили внимания, что с тех пор, как последний раз вносили квартплату, прошло несколько месяцев. Я знаю, как вам, писателям, приходится…
Этот человек был так мягок и деликатен, что у меня просто не было сил кривить перед ним душой. Я и понятия не имел, за сколько месяцев мы задолжали. Чем я в м-ре Тальяферро искренне восхищался, так это его умением не причинять ни малейшего неудобства. Он всего один-единственный раз постучал нам в дверь, да и то для того лишь, чтобы справиться, не нужно ли нам чего-нибудь. И с чувством глубокого облегчения я сдался на его милость.
Не знаю, как это получилось, но через несколько минут мы сидели с ним на складной койке, которую вместе с Моной купили для О'Мары. Обняв меня за плечи, м-р Тальяферро очень мягко и спокойно, как своему младшему брату, объяснял мне, что понимает: я человек хороший и не собирался обманывать его, так долго (пять месяцев, как оказалось) медля с квартплатой, но все равно рано или поздно мне придется принять в расчет неумолимую реальность окружающего мира.
– Мистер Тальяферро, мне кажется, если бы вы дали нам небольшую отсрочку…
– Сынок, - сказал он, слегка нажимая мне на плечо рукой, - тебе не отсрочка нужна, а пробуждение. На твоем месте я не откладывая поговорил бы с миссис Миллер о том, что вам стоит поискать жилье, более подходящее для людей с вашим доходом. Я не собираюсь вас торопить. Осмотритесь… не спеша подыщите себе подходящее место и тогда съезжайте! Что скажете?
Я чуть не плакал.
– Вы слишком добры к нам, - сказал я.
– Конечно, вы правы. Мы, конечно, подыщем другое место и постараемся сделать это побыстрее. Не знаю, как благодарить вас за внимание и деликатность. Наверное, я и в самом деле мечтатель. У меня и в мыслях не было, что мы задолжали вам за такой срок.
– Конечно, не было, - согласился м-р Тальяферро.
– Вы человек честный, я знаю. Но не переживайте…
– Не переживать я не могу. Даже если нам придется съехать, не уплатив за все месяцы, я хочу, чтобы вы знали: мы непременно выплатим задолженность позже - возможно, в несколько взносов.
– Мистер Миллер, в других обстоятельствах я охотно бы согласился с вами, но сейчас, как мне кажется, это значило бы требовать от вас слишком многого. И если вы найдете себе пристанище до начала будущего месяца, меня это вполне устроит. А об оплате за прошлые месяцы забудем, хорошо?
Что я мог ему на это сказать? Я глядел на него увлажненными от эмоций глазами, горячо жал руку и дал честное слово, что мы съедем от него вовремя.
Прощаясь, он сказал:
– Не принимайте этого близко к
– Пауза.
– Надеюсь, мы расстаемся друзьями?
Мы еще раз пожали друг другу руки, и я мягко закрыл за ним дверь. Постоял несколько минут спиной к двери, обозревая комнату. Мне было хорошо. Будто только что успешно сделали операцию. Только голова чуть кружилась после анестезии. Как отреагирует на новость Мона, я не имел представления. Но дышалось уже значительно легче. Я уже видел наше новое житье-бытье среди бедных, таких же как мы, людей. Ближе к земле. Отлично! Я ходил по комнате взад-вперед, открыл скользящую на роликах дверь и побродил, заложив руки за спину, по незанятой смежной квартире. Какое прекрасное витражное окно! Я провел рукой по розовому шелковому гобелену, прокатился по блестящему полированному паркету, поглядел на себя в огромное зеркало. Улыбнувшись собственному отражению, несколько раз повторил:
– Хорошо. Хорошо.
Через несколько минут, заварив чай и нарезав толстый и сочный сандвич, я сел за письменный стол, вытянул ноги на скамеечку и, подняв с пола том Эли Фора, открыл его наугад… «Когда эти люди не режут друг друга и не сжигают здания, когда они не мрут тысячами от голода или зверств, их главным занятием становится одно возводить и украшать дворцы, вертикальные стены которых должны быть достаточно массивны, чтобы защитить царя, его жен, стражу и рабов - всего двадцать или тридцать тысяч - от солнца, вторжения извне или, возможно, восстания. Вокруг больших, расположенных в центре дворов расположены жилые помещения, увенчанные террасами или куполами, - таков образ необъятного свода пустыни, который еще предстоит открыть для себя душе Востока, когда ее заново вернет к жизни ислам. Еще выше простираются обсерватории и одновременно храмы, зиккураты, пирамидальные башни, уступы которых, окрашенные в красное, белое, синее, бурое, черное, серебристое и золотое, сияют сквозь пылевую завесу, образуемую пустынными вихрями. Вид этих недвижно застывших молний, возвышающихся в угрюмых пределах пустыни, наводит страх - особенно с приближением вечера - даже на самые воинственные орды и кочующих по бездорожью грабителей. Зиккурат - это жилище Бога, которое похоже на поднимающиеся к крыше мира ступени иранских плато, расцвеченные яростными красками подземного огня и пылающего наверху солнца.
Ворота охраняются устрашающего вида животными, быками и львами с человеческими головами, идущими…»
Всего в нескольких кварталах от прежней квартиры, в тихой улочке, населенной преимущественно сирийцами, мы нашли скромно меблированную комнату в глубине дома на первом этаже. Сдала нам ее пуританка из Новой Шотландии - ведьма, от одного взгляда на которую у меня всякий раз пробегали по спине мурашки. В наше жилище было навалено все, что только можно вообразить: корыта, газовая плита, водонагреватель, большой буфет, старомодный гардероб, лишняя кушетка, ветхое кресло-качалка, еще более ветхое кресло с двумя ручками, швейная машинка, софа волосяной бортовки, этажерка, заполненная безделушками из дешевеньких магазинчиков, клетка без птицы. Подозреваю, что именно в этой комнате и жила до нашего к ней переезда старая ведьма.
Одним словом, в комнате витал дух старческого маразма.
Немного спасал положение сад, куда можно было выйти с черного хода. Вытянувшийся в длину, защищенный высокими кирпичными стенами, по какой-то непонятной причине он напоминал мне сад в «Питере Иббетсоне». В любом случае в нем можно было без помех предаваться мечтаниям. Лето только начиналось, и в долгие послеполуденные часы я вытаскивал в сад большое кресло и погружался в чтение, читал запоем: я только что открыл для себя книги Артура Вейгала и пожирал их одну за другой. Прочитав несколько страниц, я впадал в задумчивость. Здесь, в саду, все способствовало задумчивости и грезам наяву: мягкий, благоухающий воздух, жужжание насекомых, ленивый полет птиц, шелест листвы, отзвуки эха иноязычной речи, раздававшейся в садах по соседству.