Плен
Шрифт:
В тот год пышные астры на клумбах не никли до первого снега и кровавые георгины расцветали темно-багровыми солнцами в облаках пышной листвы.
Теплые осенние дни были нарядны и приветливы. Пыляй вышел на улицу с робостью человека, который после тяжкой болезни заново должен учиться передвигать ноги.
Но и эта наука далась ему с той же легкостью.
— Сходим на набережную? — предложила Аля.
Пыляй покачал головой:
— После! — Она согласилась.
Ему нужно было еще привыкнуть к улице, к мостовым, к извозчикам, к встречавшимся прохожим, чтобы ничем не выделяться
— Шарашики!
Они прошли переулками Замоскворечья и вышли на Балчуг.
Вокруг них было то же движение, та же уличная суета и та же равнодушная толпа разноликих людей. На улицах звенели те же трамваи, ревели те же автобусы, тряслись те же извозчики. Витрины магазинов сверкали теми же огнями, выставляли напоказ те же самые нарядные вещи. Дома, окна, двери, улицы, калитки, мостовые — все оставалось таким же, каким было так недавно.
И все-таки это было другой мир, другая жизнь, и Пыляй оглядывался на нее с неменьшим изумлением.
Глава десятая
Конец одной повести и начало другой
Сейчас, когда кончается наша повесть, крепостные стены и башни Китай-города освобождены от лавок, сараев и всяких строений, облеплявших их. Четырехсотлетняя пыль, вместе с засохшими травами и корявыми деревцами, с великим трудом росшими из каменных щелей, сброшена с широких стен.
Заново восстановленный белый, каменный массив средневековой стены встает из развалин в своем первоначальном, некогда грозном, виде, с башнями, амбразурами, нишами, глубокими двойными арками и кой-где даже выглядывающими из бойниц древними пушками.
Прекрасное создание Петрока Малого, стряхнув плесень четырех веков, вновь опоясывает Кремль величавым посадом, оглушающим прохожего горластой жизнью торгового люда.
И, пробираясь по узеньким тропинкам, между грудами земли, извести, песку, кирпичей под стеной, смущаемый взглядами оборачивающихся к нам каменщиков, заканчивающих реставрацию этого последнего куска стены, мы в последний раз обходим такие знакомые для моих спутников места.
— Вот бескрышая, круглая. Видите?! — говорит Пыляй, задыхаясь от волнения, — вот мы где жили-то!
Я делаю вид, что внимательно разглядываю башню, в действительности же стараюсь разглядеть его самого. Он не высок для своих лет, но крепок. На лице его есть уже складочки раннего страдания, худобы и усталости, но в движениях, в порывистости чувствуется сила и ловкость. Оживленный воспоминаниями, он то и дело взглядывает черными, матовыми, как угли, глазами на свою спутницу и с детской привязчивостью и взрослой нежностью не выпускает ее руки из своей.
— А вот тут, вот, меня они схватили! — кричит она, останавливаясь у Проломных ворот, — и потом уж я ничего не помнила. Испугалась. Думала, не знай что случилось и что со мной будет. Я открыла глаза — гляжу, уже я в башне. Это верно у вас описано! — добавила она, обливая меня сиянием голубых, веселых глаз.
— И
— А написал бы? — тихонько толкаясь плечом о его плечо, спросила Аля.
— Нет, — серьезно ответил он, — а вот, что я думаю, так и сделаю.
— Что?
— Я из дерева вырежу, как настоящую, всю стену и все башни…
— И мне отдашь?
— А то кому же! — спокойно улыбнулся он. — Тебе.
Он оборачивается ко мне с большой живостью и поясняет:
— Я токарем буду. На токаря по дереву учусь и резьбу, значит. Вы про это добавьте, если можно! — смущаясь прибавил он.
Я обещаю ему добавить и этот мальчик, плененный искусством, которому его научали, плененный учением, школой, культурой, всей веселой суматохой разумной, трудовой жизни, был еще долго горд моим обещанием.
— Через меня Вьюнок тоже в приют пошел и еще одного я уговорил, — сказал он, оправившись от смущения, — а вот из Коськи ничего не вышло. Его уж судили два раза.
— Где он?
— В колонии для малолетних.
— Ты встречался с ним после?
— Один только раз, как его милиционер вел.
— Узнал он тебя?
— Даже кулаком погрозил.
Я рассмеялся. Аля спросила задумчиво:
— А тот где? Который меня там воблой кормил?
— Ванюшка? В деревню ушел, говорят, он — ничего парнишка.
Я не спрашивал его ни о ком больше. О безрукой нищенке вспомнила Аля сама. Рассмеявшись, она заметила:
— А безрукая та и до сих пор у Красных ворот по трамваям прыгает.
Мы завернули за угловую круглую башню с запертой железной дверью. На плоской крыше ее, за зубцами стены, как за оградой, росли корявые деревца, должно быть тополи или вязы. Реставрационные работы еще не дошли до нее и, оглядывая причудливый садик наверху, Пыляй спросил меня:
— И это все счистят?
— Наверно!
— Жалко! — вздохнул он, — там лежать днем хорошо на солнышке!
В памятной им квадратной башне, несколько выступающей из стены, пролаз в подвал был замазан уже накрепко. Пыляй указал мне на следы вставных кирпичей, сказал коротко:
— Вот тут вот.
Аля улыбнулась набежавшим на его лицо сумрачным теням, побеждая их смехом:
— А как мы отсюда выползли, помнишь?
Она засматривала в его глаза так долго, так настойчиво, что он был вынужден улыбнуться в ответ.
— Я все помню!
— И я! — многозначительно ответила она.
Мы обошли кругом угрюмые стены башни; из древних кирпичных щелей ее росли травы и в бойницком, наглухо заваленном камнем окошке цвел полевой шалфей.
Затем, помолчав, вернулись тем же путем к мосту. Отсюда восстановленная во всех своих каменных деталях средневековая крепость казалась грозной по-прежнему и величавой, как встарь.
Ребята загляделись на нее отсюда. Пыляй должно быть запоминал ее контуры, чтобы повторить их на дереве. Они стояли рядом, опираясь более на руки друг друга, чем на чугунную решетку набережной, и в нежном внимании их друг к другу, в страстно оберегаемой ими дружбе, чувствовал я начало другой повести, о которой может быть еще расскажет кто-нибудь.