Плен
Шрифт:
Иван Архипович задохнулся.
— Что ты знаешь о ней? Ты видел ее?
Неожиданный вестник расхохотался и свистнул:
— Так я тебе все и сказал!
— Да ведь это же моя, моя девочка! Ну?
Иван Архипович положил тяжелые свои руки на костлявые плечи мальчишки. Он храбро вынес их тяжесть и буркнул спокойно:
— А скажи фамилию свою!
Иван Архипович не сказал — выкрикнул, едва дыша. Мальчишка удовлетворенно и нагло отодвинулся от Чугунова и, сунув руки в дыры штанов, зиявших на месте карманов, сказал:
— Ага,
Глава пятая
Измена
Был полдень. Пыляй проснулся от непривычной тишины. Он огляделся — никого из ребят уже не было. Над башней, залитой ураганом ослепительного света, слепя пламенем раскаленного золота, сияло полуденное солнце.
Пыляй равнодушно отвел глаза от голубого простора, расстилавшегося за зубчатым овалом башенных стен, и вздохнул. Он был ослеплен изнутри светом нестерпимо ярчайшим: нужно было только проснуться для того, чтобы ночь с пленницей вспомнилась от конца до начала с резкостью большей, чем привычное солнце над головой.
От солнца, бессонной ночи и вихря бестолковых мыслей у него отяжелела голова. Он не встал, но, катясь по соломе под гору, как тюлень с берега к воде, докатился до углубления в стене, заменявшего ребятам кладовую. Вынув кирпич. Он пошарил в каменной норе и ничего не нашел там, кроме консервной банки с дрянным табаком. Он тупо поглядел на серые опилки махорки и, подумав, засунул руку в кладовую. Бумаги не было, но под руку попался непривычный предмет, и Пыляй с изумлением вытянул его.
Это была одна из книжек, отобранных у девчонки вчера. Пыляй развернул ее, увидел оборванные уже кем-то углы для курения и спокойно завернул страницу для собственной цигарки.
Никогда в жизни не приходилось ему держать в руках книжку. На перевернутой странице оказалась картинка. Он, забыв о табаке, стал разглядывать ее.
Ничего замечательного на картинке не было. Но в поисках следов таинственной силы, проявлявшейся у хозяйки этой книжки в непереносимой дерзости. Пыляй был готов видеть всюду источник этой силы. Он долго и пристально рассматривал картинку. Он увидел на ней шумную улицу большого города, очень похожую на те самые улицы, по которым он скитался с такими же беспризорными ребятами.
Но если в самой картинке не было ничего удивительного, то удивительной показалась Пыляю возможность уместить огромные здания, трамваи, извозчиков и людей на куске бумаги, величиной с собственную его ладонь. Это было, как чудо.
Пыляй отшатнулся от книжки и вытер взмокший от напряженного внимания и жары темно-красный свой лоб.
— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! — неодобрительно протянул он, силясь усмешливой шуткой отрезвить, самого себя, — ну и штука!
Но очарование открывающегося перед ним другого неведомого мира не проходило. Он забыл о табаке, он смиренно сидел на корточках и листовал книжку. Картинки одна за другой проходили перед ним. Он не заметил, как вполз маленький круглый мальчишка в пролаз и подкатился с размаху к нему.
Пыляй вздрогнул.
— Ты что это? — крикнул тот.
Пыляй тотчас же принял обычный суровый свой вид и, отслюнив загнутый уголок от книги, стал крутить цигарку, швырнув книгу на место с нарочной небрежностью.
— Пожрать, Вьюнок, нету ничего. Приходится табаком пробавляться.
— Сейчас принесут ребята.
— Я проспал. Сторожил вчера девчонку всю почти ночь…
Вьюнок заинтересовался, спросил:
— Что ж она? Ревет все?
— Да, кабы ревела… — вздохнул Пыляй.
— А что ж?
— Ничего.
Пыляй мечтательно опрокинулся на спину и, глядя в небо, как в книгу, таящую неведомые ему тайны, прибавил:
— Стеклы, говорит, есть такие, что и за десять верст человека видно… Или на звезды смотреть. А блоха, говорит, как зверь под стеклом. Может это быть, Вьюн, как по-твоему?
— Это все совершенно может быть, — подтвердил тот без колебаний, — теперь на свете все может быть. Я в кинематографе был, не то что в стекло глядеть…
Пыляй вздохнул еще глубже.
— А я ничего не видал.
Он вдруг поднялся и с гневной энергией заговорил, не глядя на своего собеседника:
— А мы ничего не видим, ничего не знаем. Только и осталось — сжигать нас. А которые вот живут в домах и им не ездить зимой в Ташкент или куда. В домах тепло. И вон какие у них стеклы. Зубы у ней не болят, потому что она их с мелом моет. На всякое дело у них приспособление. Девчонка вон какая — клоп, а огрызается, как собака. Щука, говорю, девчонка. Мне бы это все знать, что она… Это кто бы со мной сладить мог? Никто!
Вьюнок слушал молча, с любопытством, но видимо не понимал того, что за словами горело в Пыляе. И Пыляй это заметил, перестал говорить. Только мусоля раскрутившуюся цигарку, прошипел он с тоской и отчаянием:
— А и скушно мне, страсть. Опостылело мне тут: крысы лучше нашего живут. А разве мы не такие же, как те? Все одинакие. Тоже я не виноват, что матка померла, а отец все сжег. И руки себе сжег.
Он гневно сунул в рот цигарку, спросил;
— Спички есть?
Вьюнок швырнул ему спички и промолчал. Пыляй задымил, закашлялся, с бранью выплюнул горчайший яд никотина.
— Курильщик! — прошипел Вьюнок презрительно, — тебе бы булочку с молочком, а не курить!
— А ты-то что очень?
— Ничего.
— То-то и есть.
Они помолчали; привыкнув к дыму, Пыляй докурил поскорее папиросу и с достоинством затоптал окурок.
— Я думаю, что если б тебя взял какой буржуй в дом, да стал булками напарывать, ты бы не отказался.
Вьюнок не промедлил ответом;
— Дурак был бы, кабы отказался. Это не приют. Сапоги шить учить не будут.
Пыляй почувствовал какой-то гнетущий холод внутри. Не то шел он от сырых стен, не то веял от слов товарища, не то несся от подвала шатровой башни вместе с призраком прошедшей ночи.