Пленник волчьей стаи

Пшонкин Юрий Александрович

Бледная, исхудавшая Тынаку стояла с сыном на ру­ках около кострища и все смотрела, смотрела вслед уда­лявшемуся мужу. Тяжелый камень недоброго предчувст­вия осел где-то под ее сердцем, а глаза застилали слезы. За время болезни она не раз благодарила добрых духов, которые послали ей в мужья такого сильного и доброго мужчину. Ничего, десять солнц и десять лун быстро про­бегут по небу. А может, Атувье вернется раньше. Он — удачливый, сильный. Он хорошо знает повадки домашних и диких оленей. Недаром он из рода оленных людей.

* * *

Уже третий день Атувье шел распадками, уходя все дальше и дальше от Апуки. Места ему были совсем не знакомые, но, как и любой пастух, он не боялся заблу­диться, если видел знакомое приметное место. Для него приметным была «пила» — остряки высоких гор, что ви­дел он, как только поднимался на сопку. Эта «пила» находилась на другом берегу Апуки, далеко-далеко от нее. Но ему достаточно и этой метки. Правда, пока ему везло — облака плыли высоко. Все же он примечал по дороге и другие метки-места.

Вот справа стоит гора,, вершина которой словно расколота топоромвеликана: А раньше, на подходе к ней, он запомнил сопку, у которой вершина была словно срезана ножом великана. Истинный сын этой земли, оленный человек Атувье был прирождённым следопытом-ходоком и обладал долгой, крепкой зрительной памятью. Иного и быть не могло: тот, кто не умеет читать следы зверя, кто не может узнать, какая будет погода сегодня и завтра, кто не запоминает дорогу, тот не оленный человек. Неопытного, невнима­тельного пастуха старушка Келле сразу заманит, закру­тит... Куда он шел? Атувье и сам не знал. Он просто шел то берегом реки, то по склону сопки, а то подни­мался на вершину, чтобы с нее оглядеть другой распадок. Он предчувствовал, что где-то в этих местах пасутся поднебесные сильные, чуткие олешки, которые лучше до­машних чуют волка, медведя, дым костра, человека. Если он, Атувье, набредет на стадо дикарей, то ему придется здорово попотеть, чтобы подкрасться на расстояние полета стрелы или на длину чаута. Да, совсем неплохо было бы заловить дикаря и привести его. Лучше двух или трех. Двух важенок и одного быка. О, тогда бы через две зимы у него было бы маленькое стадо. Он бы сумел сохранить и взрослых, и оленят. Сумел бы. Э-э, зачем мечтать о живых дикарях? Хоть бы подстрелить трех-четырех и содрать с них шкуры.

Пока ему везло — облака плыли высоко, роняя на землю мелкие снежинки. Утром пятого дня Атувье за­беспокоился — с востока, оттуда, где, он знал, находится большое-большое море, надвигалась темная, хмурая стена облаков. Атувье поднялся на вершину сопки, у подножия которой он ночевал, и тут же успокоился — недалеко ушел от «расколотой» сопки. Вон она. А за ней — срезан­ная... Атувье, обдуваемый злым сильным ветром, пересек вершину и посмотрел вниз. Ой-е! Добрые духи сжали­лись над ним — он увидел, как по белой долине бежало стадо оленей! Нет, не стадо, а всего лишь косяк, голов в четыре раза по десять, а может, немного больше. Впереди косяка (Атувье хорошо это видел) бежал длинноногий бол ьш ерогий темный олень. Замыкал косяк тоже длинноногий, но совершенно белый олень с одним рогом, «Это же ездовой олень!—удивился Атувье и снова по­смотрел на темного, бол ьш ерогого.— А это... сохжой! Ди­кий бык. Ой-е, неужели... сохжой отбил косяк... домаш­них важенок? Мне здорово повезло!» — возликовал Ату­вье. Но радость тут же стала угасать. Если это домашний косяк, то его наверняка будут искать пастухи, и тогда... Тогда не будет никакой охоты.

Косяк убегал все дальше и дальше, а поникший Ату­вье, усевшись на камень, все смотрел и смотрел ему вслед. Но тут его словно кто-то подбросил. «Почему я сижу? Вон надвигается темная туча. Будет пурга. Да-да, сейчас начнется пурга, а за косяком не гонятся ни соба­ки, ни люди. Ой-е, даже если за оленями и идут пастухи, то они скоро потеряют их след. Снег укроет следы. А я? Я побегу по свежему следу и не потеряю косяк. Не потеряю. Ой-е, добрые духи помогли мне — я отобью де­сяток важенок и пригоню их в яяну! Домашние важенки без сохжоя не разбегутся, я сумею пригнать их домой».

— Добрые духи, помогите мне, и я принесу вам в дар одну важенку! — крикнул он и начал торопливо спускать­ся вниз. «Скорее, скорее! Темная туча скоро догонит меня».

Охваченный азартом, Атувье побежал по следам оле­ней. Они уже миновали долину и скрылись в распадке двух высоких сопок. Ему стало жарко, он смахнул за спину малахай. Пот застилал глаза, но он бежал и бе жал.

Туча догнала его, когда он уже видел косяк. Белые смерчи сразу пустились в веселую жуткую пляску, и Атувье вскоре потерял из виду оленей. Но оставались следы, и он, замедлив погоню, шел и шел по вспоротому копытами снегу. Ему нельзя было отставать. Сохжой — не домашний бык, и этот косяк — не тот косяк, что отбивается от главного ядра стада, которое стерегут люди. Сохжой — вольный олень, он отбил самок и теперь стре­мится подальше увести их от людей и собак. Дикарь знает, что люди и собаки не захотят уступить ему важе­нок. Они побегут за ним, за его добычей. Да, сохжой — умный олень. Он будет уводить косяк, пока важенки смо­гут бежать. Потом он даст им передышку, чтобы оленухи наелись, и потом снова поведет их туда, где почувствует себя в безопасности. Атувье знал повадки дикарей. Хо­рошо знал и потому старался далеко не отпускать косяк. Подгоняла его и пурга, которая по-шамански завывала, ухала, металась по распадкам, на вершинах сопок, как бешеная белая волчица. И падал, падал на землю белый- белый снег.

Неожиданно на пути Атувье возник белый сугроб без единого следа оленей. Он опешил. Где олени? Где их следы? В этом месте ветер уже нашел длинную прямую дорогу в сопках и потому постарался напакостить чело­веку. Немного успокоившись, Атувье пошел на ветер и вскоре на склоне невысокой сопки увидел следы. Он дога­дался, что сохжой, чтобы н е растерять важенок, решил переждать пургу в тихом месте. А тихое место он может найти где-нибудь на склоне, в узком распадке. Подняв­шись на гребень увала, Атувье догадался, что косяк где- то рядом. Может, там, в низине? Он начал осторожно спускаться с гребня и чуть не наткнулся на белого од­норогого оленя. Тот разгребал копытом снег. Разгребал не очень упрямо — снега было еще совсем мало. Унюхав человека через белую суетящуюся пелену, олень шарах­нулся в сторону и... пропал, словно растаял в мельте­шащих снежинках. Атувье затаил дыхание, открыл рот, чтобы слух обострился. Ой-е, рядом, совсем недалеко, бродят олешки — он уловил такой знакомый стук рогов. Олени часто задевают друг друга рогами. Любят кучно держаться. Особенно в такую погоду. И еще если их кто напугает, насторожит. Что делать? Охотиться в пургу нельзя,— можно упасть с обрыва. Да и какая охота в пур­гу. К тому же можно наткнуться на сохжоя. А если он убежит, то и важенки разбредутся. Приметив куст кед­рача, Атувье наломал веток для «постели», вынул из сум­ки кусок вяленого мяса и начал неторопливо есть. О костре нечего было и думать. Атувье втянулся в свою изношенную, латаную кухлянку и сразу уснул. Пурга начала укрывать его снегом.

Проснулся на рассвете. Выбравшись из-под снега, Атувье протер глаза, встряхнулся и посмотрел туда, где должны были пастись олени. Оленей не было. Остатки сна упорхнули из него, словно испуганные медведем куропатки. Атувье подался вперед, стараясь сквозь снеж­ную плещущую пелену разглядеть хотя бы одного оленя. Оленей не было видно. Атувье бросился в низинку. О счастье! Олени совсем недавно покинули долинку. Их следы еще не успело занести.

Атувье не сразу бросился в погоню. Сын Ивигина был настоящий чаучу, а ноги чаучу никогда не опережают голову. Он быстро развел костерок, набил железную кружку снегом, поставил ее на огонь. Съев последний кусок вяленого мяса, он вместе с заваркой бросил в кружку щепотку мелко изрезанного целебного корня. Чай и мясо придали ему силы, и он быстро побежал по следам ушедшего косяка. Он догонит оленей и обяза­тельно отобьет десяток важенок и пригонит их в яяну. Пригонит. О, хорошая жизнь тогда настанет. Очень хоро­шая. Если у чаучу есть олени, он живет спокойно.

Атувье бежал все дальше и дальше, забыв в азарте, что он не птица, которая может взлететь высоко-высоко и с высоты оглядеть горы и реки. Азарт — плохой про­водник, ибо Атувье все больше удалялся от сопки — мет­ки с «расколотой» вершиной. Он думал только об од­ном — как бы не потерять след оленей. О, хитрый сохжой! Дикарь не давал передышки важенкам, многие из которых уже несли в себе будущих ягнят. Но сохжой не думал об этом. Он, которому не хватило оленух в своем вольном стаде, был сейчас счастлив и горд. Наступит пора любви, и он исполнит то, что велит ему природа,— продолжит род вольных и сильных оленей, украшение этой красивой, суровой земли. А пока самец-дикарь гнал оленух и белого однорогого быка-кастрата подальше от тревожного пастбища. Дикарь почуял запах человека еще ночью, когда обходил кормящихся оленух. Запах шел откуда-то из-под снега, но он все же поймал его. Тревога поселилась в сердце осторожного сохжоя, и едва сквозь мельтешащие снежинки просочился робкий свет, он погнал косяк от опасного места. И вовремя, ибо вскоре его чуткие ноздри поймали слабый запах дыма и другие запахи, которые живут вместе с главным врагом- человеком. (Низовой ветер дул как раз в сторону ухо­дившего косяка, когда Атувье развел костер.) Даже волк, даже росомаха не смогли бы поймать этот запах в снего­пад, но олень-дикарь поймал. У северных оленей чуткие ноздри.

Однако вскоре ветер подул навстречу оленям, и пред­водитель немного успокоился. К тому же надо было под­крепиться ягелем — бег отобрал много сил.

Не приближаясь к стаду, решил передохнуть и Атувье. И поесть тоже. Он раскрыл сумку. Ой-е, совсем мало осталось еды — всего две юколы! Он съел бы их сра­зу, но сейчас нельзя. Еще неизвестно, сколько будет идти снег и сколько еще будут уходить от погони олени.

А снег падал и падал, оленей не было видно даже на три длины чаута, но Атувье знал, что они рядом. Он слы­шал их хорканье. Однако близко не подходил. Зачем? Даже если он и убьет одного оленя и снимет с него шку­ру, то идти назад все равно не может. Его следы и следы оленей уже замело. Куда он пойдет? Надо будет подни­маться на какую-нибудь сопку, чтобы увидеть метку — «расколотую» сопку. Только зачем подниматься, если об­лака нависли совсем низко, того и гляди зацепятся за малахай. Да и не нужна ему сейчас одна шкура. Стоило ли из-за одного оленя столько бежать. Из-за одной шку­ры. Нет, он дождется, когда сохжой успокоится, привык­нет к человеку. Тогда он, Атувье, отнимет у дикаря часть его добычи. Надо поскорей это сделать, пока оленухи не одичали; домашние олени, если отобьются от главного стада, быстро привыкают к вольной жизни и становятся такими же осторожными, пугливыми, как их свободные братья... Ему вдруг захотелось горячего чая.

Развести огонь на снегу, в пургу, на морозе, когда птицы умирают на лету, пастуху дело легкое, привычное. Вскоре из кедрача навстречу снежинкам поднялся стол­бик дыма. Съев юколу и запив ее горячим чаем, Атувье раздвинул упругие ветки куста кедрача, лег под душис­тый «полог» и... заснул.

Ему приснился тревожный сон. Он стоит недалеко от яранги, на том месте, где обычно стояла та матуха, мед­вежонка которой он вытащил из каменной ямы. У яран­ги — Тынаку. На одной руке у нее сидит веселый, круг­лый, как полная луна, Тавтык, а другой рукой жена ма­нит к себе. «Ну да, я уже много дней и ночей не был в яяне, вот жена и зовет меня»,— размышлял он во сне, но почему-то никак не мог подойти к яранге: к ногам ему будто привязали тяжелые камни...