Пленники Раздора
Шрифт:
Изуродованное лицо Ихтора было сосредоточенным и ожесточенным, а движения скупыми и точными. На лбу и висках высыпала испарина. Кто-то из молодших это заметил. Подбежал — вытер полотенцем и тут же, чтобы не мешаться, отступил обратно к стене. Двое ребят постарше следили, чтобы света было в достатке. Ещё один забирал со стола ненужные более ножи и пилы, вдевал в прокалённые иглы тонкие жилки, подавал их, по первому приказу креффа…
Волчица была уверена, что за стенами Крепости стемнело. Не могло не стемнеть. Наверняка,
— Вест, — позвал Ихтор старшего послушника, который напряженно наблюдал за работой наставника. — Твой черёд.
Невысокий юноша быстро шагнул вперёд и положил ладони на культю ратоборца. С рук полилось ослепительное сияние, от которого у Мары на глаза тут же навернулись слёзы. Она зажмурилась. Но слёзы лились и лились ручьями.
Выучи сменяли один другого, подходя поочередно. Казалось, это никогда не закончится. От запахов камня, гниющей плоти, человеческого пота, дыма и сырости кружилась голова. Хотелось спать.
— Всё, — сказал кто-то. — Убирай руки.
Она узнала голос Главы и с облегчением отняла ледяные ладони от лежащего на столе человека. Тот дышал едва слышно, как в глубоком сне. Разлепив глаза, волчица увидела обессиливших послушников и Ихтора с Рустой. Лекари, оба бледные от усталости, осматривали дело своих рук. Рядом стояли старики.
— Тут вот скривил, — тыкал пальцем и близоруко щурился дед с жидкой бородёнкой и блестящей лысиной.
— Скривил, — покаянно признал Ихтор. — Но иначе не получалось.
— Ничего, заживет, — проскрипел другой старик — седой и сухонький. — Работа ладная. Никто бы лучше не смог. Разве что Майрико. Да и то я не уверен. Теперь главное — не упустить парня. Нынешнюю ночь я с ним посижу. Седмицу будем зельями опаивать, чтобы в силу вошел. А там поглядим.
Креффы покивали, а Мара на негнущихся ногах обошла стол и посмотрела на то, что обсуждали насельники Цитадели.
Ногу Фебру укоротили до колена. Культяпку обтянули срезанной с бедра кожей, зашили. Девушка видела ровные розовые следы стежков, видела шрам на бедре, откуда брали кожу…
Как же Дар гореть должен, чтобы сотворить такое! Раны, которым полагалось отекать, гнить, исходить сукровицей, ныне затянулись тонкой блестящей кожицей, будто прошло уже несколько седмиц с того мига, как отсекли больную плоть.
Не пожалела Цитадель Дара своих целителей. Что могли — отдали вою, от которого теперь не будет никакого толку… Зачем старались? Для стаи он теперь бесполезен.
Однако волчица с любопытством оглядывала рану, обходя стол с лежащим на нём человеком, то так, то эдак. Она даже не заметила, как тихо стало в зале, как удивленно глядят на неё люди, сколько настороженного любопытства в их взорах.
— Как ты это сделал? — спросила Мара Ихтора и осторожно, кончиком указательного пальца коснулась розового рубца. — Я не верила, что получится…
В её голосе звучало неподдельное восхищение. А потом волчица посмотрела на целителя и спросила:
— Научить можешь?
Лекарь поглядел на неё со смешанным выражением недоумения и растерянности.
В лисьих глазах промелькнуло понимание и Ходящая усмехнулась:
— Да ладно уж, не отвечай. Поняла я.
С этими словами она повернулась к Главе и сказала устало:
— Ну, веди девицу в темницу, а то ноги подкашиваются.
Клесх усмехнулся:
— Идём.
Тихие Броды не зря называли тихими. Городишко был сонный и маленький. Река Радокша несла свои воды всего в двух верстах отсюда, поэтому в Бродах было в избытке рыбы. Особенно же много добывали леща, плотвы и окуня. Попадались ещё и лобастые сомы, и тонконосые осетры, и зубастая щука, и широкопёрый судак. Все это вялили, коптили, сушили…
Лют, пользуясь передышкой между странствиями, пытался вытащить Лесану на торг. Но обережница упрямилась. Обижалась.
Волколак терпел. Знал — девичья обида, что весеннее наводнение. Коли случилась — вспять не поворотишь. Только переждать можно. Вот он и ждал. Вечерами порыкивал лениво на щенков, которых на него спускали, и ждал.
К утру третьего дня Лесана успокоилась. Перестала говорить с пленником сухо и строго. Оттаяла. Может, приснилось чего? А может, надоело дуться.
Однако скоро все стало на свои места. Оживилась так обережница оттого, что прибыл в Броды обоз, идущий оказией до Елашира. Значит, назавтра снова в путь. Лют приуныл. Сделалось ясно — на торг не попасть и рыбкой не полакомиться. А так пахла…
Впрочем, мечта его исполнилась. Но лишь отчасти. Вечером пришёл с треб Тамир и поставил на стол корзину, пахнущую водой, тиной и илом.
— Вот, — сказал как-то неловко обережник, — упокаивал тестя рыбака. Так мне корзину рыбы всучили.
— Это которого рыбака? Барыя что ли? — отозвался, копошащийся в своём ларе сторожевик и добавил: — Значит, помер старик? А Барый-то, да, он такой. За всякую безделицу благодарит, как за серебряную куну. А что, Лесана, свари нам ушицы? Вам завтра в путь, да и мне в Поречье ехать — опять куски на ходу будем хватать. Хоть побалуемся.
Девушка подняла еловую лапу, коей была укрыта корзина, и заглянула внутрь. Судак оказался крупный, на загляденье. Лют тот же миг оживился, свесился с печки и заводил носом. Обережнице стало смешно.
— Сварю, — ответила она.
Уха получилась жирная, запашистая, приправленная травами из запасов бродского лекаря. Оборотень ел с наслаждением. Будто год его не кормили. Рыбу уписал всю, не гляди, что глаза завязаны — ни единой косточкой не поперхнулся. Хотя, что в судаке за кости? Мясо одно.