Пленники Сабуровой дачи

Потанина Ирина Сергеевна

Морской расхохотался. На самом деле у Галочки личных поводов стремиться в Харьков было ничуть не меньше, чем у мужа: и дедушка, и друзья, и желание пригодиться родному городу. Так что «не взять ее с собой» Морской, конечно, не мог. Потому и добился, чтобы вызов на срочную работу в Харьков московские товарищи адресовали и ему, и его верной помощнице. Да по совместительству супруге – Галочка ушла из театра еще в самом начале войны и, переквалифицировавшись из балерины в редакционного сотрудника, успела доказать свою профпригодность. Так что и при получении талона на эвакуацию, и при трудоустройстве в андижанское «Сталинское знамя», и сейчас, при направлении в Харьков, Морской считал себя в праве отстаивать необходимость совместных

перемещений. Обычно, конечно, мужчина-специалист приезжал на новое место назначения один и уж потом, обустроившись, забирал семью, даже если супруга работала в той же, что и супруг, отрасли. Но Галочке было всего 24 года, она совсем не знала жизни, была моложе мужа на двадцать лет, на двадцать лет наивнее и неопытнее, а времена стояли трудные и непредсказуемые, поэтому оставлять ее одну Морскому было очень страшно. Впрочем, у жены на этот счет было другое мнение. Когда андижанские знакомые, услышав, куда она едет, в один голос принялись уговаривать остаться, сетуя на сложности жизни в прифронтовых городах, Галочка печально вздыхала, томно закатывала глаза и говорила, мол, «все понимаю, но деваться некуда, вы же знаете Морского – он ни в чем, кроме своей работы, не разбирается, он без меня пропадет». Так и уехала героиней, вынужденной рисковать жизнью ради заботы о муже.

– Этого… Этого просто не может быть, – между тем шептала Галочка, оглядываясь по сторонам и вздрагивая при виде каждого нового разрушения.

Морской тоже оглядывался с ужасом. Покровительственно обняв жену за плечи, он поискал нужные слова, но сказать ничего утешительного так и не смог. Еще несколько часов назад в поезде за чаем он с улыбкой втолковывал попутчикам, что все наверняка не так страшно. Что Алексей Толстой на то и великий литератор, чтобы производить своими словами неизгладимое впечатление, и его нашумевшее «Я видел Харьков. Таким был, наверное, Рим, когда в пятом веке через него прокатились орды германских варваров», разумеется, написано больше для красного словца. Говорил Морской также, что называть город «огромным кладбищем» со стороны Толстого неэтично, потому что именно сейчас в Харькове собрались лучшие люди, и там наверняка наблюдается настоящий подъем.

Теперь же, увидев масштаб катастрофы собственными глазами, Морской растерял не только все свое воодушевление, но и умение прикидываться оптимистом. Он пришибленно молчал, потому что горевать по любимому Городу вслух было неконструктивно, а не испытывать боль – невозможно.

– Тут долго простоим, – сообщил извозчик у ближайшего моста. – Да и рисковать неохота. Там точно все рухнет в самый неподходящий момент. Лучше попетляем, но через нормальный мост переправимся.

Морской привстал, желая посмотреть, отчего образовался такой затор на дороге. Харьковский мост был разломан прямо посредине. Концы капитальной конструкции упирались в дно реки, образуя крутые горки, соединенные балками и деревянным настилом. Проезжать по этому настилу приходилось медленно и по одному, отчего пропускная способность дороги, конечно, страдала.

– Медвежья услуга городу от особо расторопных горожан, – недовольно прокомментировал извозчик. – Нагородили халабуд, которые чудом держатся, а начальство там, наверху, и радо. Раз держится, значит, с ремонтом можно обождать. Вот теперь мучаемся.

Решив ехать до следующего моста, сделали крюк, плутая по переулкам в глубине района. Одноэтажные домишки, покосившиеся больше от времени, чем от войны, оказались единственным надежным звеном – все ключевые здания, возвышавшиеся над землей хотя бы метров на пять, пугали пустыми глазницами выбитых окон и безжизненными внутренностями в местах прямого попадания снарядов.

– Эту часть города хорошо потрепало, – вздохнул извозчик, понимая, о чем думают пассажиры. – Центр-то 23 августа освободили, отчитались-отметились, а тут еще продолжались бои, будь они неладны! Зато Рыбный мост, – он уверенно ткнул

рукой вперед, хотя никакого моста пока еще видно не было, – починили. Тут ничего не скажу. Я человек строгий, но справедливый. За Рыбный мост, конечно, начальничкам нашим пламенные благодарности. Многое могут, когда захотят. Хотят, правда, мало.

Галочка красноречиво вскинула брови, но Морской уже и сам отметил, что говорливый новый знакомый разительно отличается от ожидаемого образа благодарного освобожденного харьковчанина.

– Проедем по Кооперативной, там не так рыхло, лошадь у меня, чай, не железная, – постановил извозчик тем временем.

– По улице Лаврентия Берии, вы хотите сказать? – нарочито холодно поинтересовалась Галочка.

– Черт ее знает, как она теперь называется, – раздалось в ответ. – Вроде и улицей Гитлера недавно назвать пытались. Я вообще ее как Рыбную помню. А дед мой иначе как Сенной и не звал. Мы тут испокон веков на Подоле живем, а как что звать, уже не понимаем. Ишь, придумали – то Берии, то Гитлера! Они постреляли друг друга, названия поменяли, а нам запоминай. Тьфу!

Морской смотрел на собеседника с интересом, разрываясь между пониманием, что в подобные разговоры – по крайней мере в первые минуты пребывания в городе – лучше не вступать и желанием порасспрашивать. О старом Подоле, например, – вдруг дед извозчика рассказывал о чем-то таком, чего интересующийся историей города Морской еще не раскопал. Или вообще о судьбе семьи. Кроме того, можно было провести вразумляющую беседу – извозчик казался совсем не глупым и не потерянным для общества, а обиды на «начальничков» могли быть вызваны каким-то недоразумением.

Морской уже набрал воздуха, чтобы начать говорить, но вместо слов издал возмущенный стон, потому что Галочка предостерегающе впилась мужу в руку. И откуда только когти такие взяла? Вроде ж следит за собой, маникюр регулярно делает, обрезает все по современной моде, аккуратно, нелепых белых полосок не оставляет…

Неодобрительно покачав головой, Морской смирился. Вообще-то жена была права, в провокационные разговоры лезть не стоило. Хотя методы Галочкиного влияния, конечно, стоит подкорректировать. Но это можно отложить на потом.

Чтобы прервать затянувшееся глупое молчание, Морской решил немного поязвить:

– Дорогая, тебе не кажется, что мы приехали в Тулу со своим самоваром? – спросил он, кивая на разрушенные деревянные дома, стоящие прямо вдоль дороги. – Мы так старательно всю дорогу собирали дрова, а тут, как ты видишь, и без нас хватает этого… – Морской осекся, потому что сказать «этого добра» про царящие кругом разрушения не смог.

– Ой, не скажи! – бесцеремонно вмешался извозчик, демонстрируя, что не только много говорит, но еще и подслушивает. – При немцах, если где лишнюю деревяшку ухватишь, могли пристрелить. Официальный указ даже был – запрет на разнос обгорелых зданий. Люди все равно, конечно, таскали, но всякий раз с риском для жизни. А что было делать? На улице мороз под 40, топить нечем… Сейчас не знаю, как будет. Про указы еще не слыхал, но истребительные батальоны по всему городу не зря выставлены. За порядком следить, говорят. А кто их знает, какой у них сейчас новый порядок-то? Старуха моя с ними уже сталкивалась. Ни семечек продать на базаре не дали, ни оконную раму у развалюхи на углу снять.

– И правильно, – перебила Галочка. – От таких налетчиков, мечтающих рамы поснимать, дом рухнуть может. Вы спасибо нашим батальонам должны сказать, что вашу супругу на такое травмоопасное дело не пустили. Привалило бы ее под тем домом, что бы вы делали?

– Супругу? – Извозчик явно обиделся и глупо, по-детски шмыгнул носом. – Старуха – мать моя. Ишь, придумали! Я вроде не так уж дряхло выгляжу. Вон, даже не седой еще совсем! – Он снял с головы картуз, обнажая совершенно лысую голову, и неожиданно сменил тему. – Кстати, приехали уже, расплатиться можно и меною. Где-то треть ваших дровишек заберу…