Плеск звездных морей
Шрифт:
— Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?
— Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.
— Не говори глупости! Это Улисс, — сказала она своему эскорту, — познакомьтесь. Улисс Дружинин.
— Позволь, — сказал гуманитарий, что постарше. — Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?
— Он, он, — подтвердила Андра. — Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…
Она слегка порозовела. «Конечно, доложили» — эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.
— Я был дьявольски красноречив, правда? — сказал я.
Она засмеялась:
— Ещё бы! При твоих голосовых данных…
— Мне понравилось твоё выступление, — серьёзно сказал гуманитарий. — Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…
«Не совсем»! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.
— … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени — кажется, так ты формулировал? — то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?
Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.
— А ты чем занимаешься? — спросил я.
В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:
— Эугеньюш — надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.
— Перестань, — сказал Эугеньюш, поморщившись.
— Знаешь, что он предложил? — не унималась Андра. — Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.
— Позволь, — сказал я. — Но это старинная идея, которую…
— Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский «Словарь Шекспира», задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…
— …и получилась прескверная одноактная пьеса, — перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) — Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс — это родительское имя?
— Нет, собственное, — сказал я. — А что, не нравится?
Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.
— Мне нравится, — заявил он и вдумчиво разъяснил: — Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.
Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись — мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.
— Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, — уточнил гуманитарий, — но Улисс был первым, о котором мы это знаем.
Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.
— Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? — спросил я, беря Андру под руку.
Она засмеялась:
— Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?
— Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.
— Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.
Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.
— А что? — сказал я. — Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я — человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?
Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.
— Чего же ты добился на Совете? — спросила она.
— Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что — голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу — куда там! Только по видеофону удалось поговорить.
— Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.
— Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.
— Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?
— И ещё буду выступать, — сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. — И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.