Плик и Плок
Шрифт:
— Не то чтобы я верил твоему колдовству, — прибавил Кернок. — Прежде, во время моего детства, иное дело, как и всякий, я дрожал на посиделках, слушая о том дивные рассказы, а теперь, прекрасная хозяйка, мне в них столько же нужды, как и в сломанном весле. Но она хотела, чтоб я загадал о моей судьбе до отплытия в море. Итак, посмотрим, готовы ли вы, сударыня?
Слово сударыня, опять заставило поморщиться Ивонну.
— Я не останусь здесь! — закричал Каку, бледный и трепещущий. — Нынче день мертвых. Жена,
Он вышел и с гневом захлопнул дверь.
— Какого черта его дергаете? Беги за ним, старая сычовка; ему лучше каждого кормчего острова Батца известно прибрежье, мне будет в нем надобность. Пошла же, проклятая колдунья!
Сказав это, Кернок толкнул ее к дверям.
Но Ивонна, вырвавшись из рук пирата, закричала: — Обижать, что ли, ты пришел сюда тех, которые тебя приняли к себе? Перестань, перестань, или ты ничего от меня не узнаешь.
Кернок с видом беспечности и недоверчивости пожал плечами.
— Скажи же, чего ты желаешь? — воскликнула Ивонна.
— Узнать прошлое и будущее, больше ничего, моя любезная, что так же возможно, как и пройти десять узлов против ветра, — отвечал Кернок, играя шнурком своего кинжала.
— Дай твою руку.
— Вот она, и, могу похвалиться, что никакая другая не сумеет искуснее связать кабалочный строп или нажать спуск каменоброса. Тут-то читаешь ты твою тарабарщину, старая фея? Я этому столько же верю, сколько предсказаниям нашего кормчего, который жег соль с порохом, воображая угадать погоду по цвету пламени. Все это вздор! Я верю только клинку моего кинжала или заряду моего пистолета, когда говорю моему врагу: — Ты умрешь! железо или свинец оправдывают мое предсказание лучше, нежели все...
— Молчать! — сказала Ивонна.
Между тем как Кернок обнаруживал столь свободно свой скептицизм, она изучала линии, какие пересекались на его руке.
Тогда она устремила на него свои серые и проницательные глаза, потом приблизила свой иссохший палец ко лбу Кернока, он содрогнулся, чувствуя ноготь колдуньи, водимый ей по морщинам, рисовавшимся между его бровей.
— Ого! — сказала она, с отвратительной улыбкой, — ого! ты такой силач, ты дрожишь уже?
— Я дрожу, я дрожу. Если ты полагаешь, что можно без омерзения ощущать твои когти на моей коже, то очень ошибаешься. Но будь, вместо твоей черной и вялой кожи, беленькая и пухленькая ручка, ты увидела бы, что Кернок, что... потому... что...
И он лепетал, невольно опустив глаза перед неподвижным и внимательным взглядом ворожеи.
— Молчать! — сказала она опять, и голова ее упала на грудь, ее можно было почесть погруженной в глубокую задумчивость. Иногда только, она потрясаема была каким-то судорожным волнением и слышалось стучание ее зубов. Мелькающий огонь гаснувшего очага освещал один своим красноватым сиянием внутренности этой лачуги, и озаренная огнем, безобразная голова дурачка, который дремал, забившись в угол, казалась поистине страшной. У Ивонны видны только были мантилья и ее длинные седые волосы; на дворе ревела буря. Не знаю, что-то ужасное и адское имела в себе эта картина.
Кернок, сам Кернок ощутил легкий трепет, пробежавший по
Вскоре холодный пот увлажнил его чело. Машинально он схватился за свой кинжал и вынул его из ножен.
Подобно тем людям, какие желая освободиться от тягостного сна, делают спросони какое-нибудь насильственное движение.
— Черт возьми эту Мели! — крикнул Кернок, — с ее безумными советами, и меня также за то, что имел глупость им следовать! Позволить себя стращать пустяками, которые могут только пугать баб да малых ребят? Нет, черт побери, никогда не будет, чтоб Кернок... Ну же, ведьма, говори проворней, мне надобно ехать. Слышишь ли?
И он сильно стряхнул ее.
Ивонна не отвечала, тело ее последовало движению, данному Керноком. Даже не слышно было сопротивления, какое обыкновенно оказывает одушевленное существо. Она казалась мертвой.
Сердце пирата крепко билось.
— Станешь ли ты говорить? — пробормотал он, сильно приподнял голову Ивонны, опущенную на ее грудь.
Она осталась приподнятой. Но глаза ее были неподвижны и тусклы.
У Кернока волосы на голове стали дыбом, с простертыми вперед руками, с вытянутой шеей, как бы окованный этим мрачным и мертвым взглядом, он прислушивался, едва переводя дух, объятый властью свыше сил своих.
— Кернок, — сказала наконец колдунья слабым и прерывистым голосом, — брось, брось этот кинжал. — И она указала на кинжал, дрожащий в руке Кернока.
— Брось его, говорю тебе, на нем есть кровь, кровь ее и его!
И старуха улыбнулась страшным образом, затем, положив палец на его шею. — Тут ты ее ранил, однако она жива еще. Но это еще не все. А капитан перевозного судна?
Кинжал упал к ногам Кернока; он провел рукой по пылающему челу, и стиснул столь крепко виски свои, что на них остался отпечаток ногтей его. Он едва держался на ногах, и оперся об стену хижины.
Ивонна продолжала:
— Что ты бросил твоего благодетеля в море, поразив его наперед кинжалом, это хорошо! — твоя душа пойдет к Тейсу, но что ты ранил Мели и не убил ее, это худо, ибо для тебя она покинула этот прекрасный край, где произрастают тончайшие ядовитые растения, где змеи играют и свиваются при лунном свете, смешивая свои шипения, где путешественник слышит, бледнея, хриплый крик гиены, завывающий голосом женщины, которую режут; этот чудный край, где красные ехидны наносят язвы, которые убивают, которые сообщают жилам разъедающий яд.
И Ивонна ломала руки, как бы чувствуя вновь свои мучительные судороги.
— Довольно, довольно! — сказал Кернок, чувствовавший что опять начинает костенеть от ужаса.
— Ты поднял железо на твоего благодетеля и твою любовницу, их кровь падет на тебя, конец твой приближается! — Пень-Уэ! — кликнула она, понизив голос.
При этом глухом, могильном голосе, Пень-Уэ, спавший, по-видимому, крепким сном, встал, как бы находясь в припадке лунатизма и поместился на колени своей матери, которая взяв его за руки и, оперев свой лоб об его лоб: