Плод молочая
Шрифт:
— Рома-ан, выключи чайник! — напоминала она мне, лежа в постели с горчичниками на спине.
— Уже выключи-и-л! — отвечаю я, все еще чувствуя внутри себя ее интонацию и короткий смех, словно она мне дарила его бескорыстно, на память, разбрасывала горстями во все стороны. И эта щедрость пугала не оттого, что Анна могла что-то забыть, а оттого, что все неизбежно когда-то должно было кончиться.
— А ты здесь? — удивилась она. — А я кричу.
Глаза ее сияли и искрились смехом, и от нее исходило внутреннее спокойствие — что было в некотором роде и моей заслугой.
— Ваше сиятельство...
— А ты можешь написать это так, чтобы было интересно?
— Могу, — ответил я самонадеянно, гордый оттого, что наконец-то и мои скромные способности замечены.
— Напиши, а потом дай мне прочитать, мне хочется.
Что я и сделал — почти дословно.
Наверное, когда-нибудь я бы докатился и до большего, и она знала это. За лето мы прошли все стадии семейной жизни, в некотором смысле и в сексуальном отношении, но, конечно, это было не главное, ибо главное заключалось в некоем другом — в том, в чем нам не было равных.
— Принеси мне, пожалуйста, пива.
— От тебя воняет, как от пивной бочки.
— Иди-ка сюда, дай и я займусь делом.
— Я тебя еще интересую?
— Исключительно...
— До сих пор не умеешь целоваться. Когда ты научишься?
— Не было достойных учительниц.
— Это гадость, сравнивать меня с кем-то.
— А с кем тебя сравнивать?
— Меня не надо сравнивать.
— И все же?
— Вообще не надо, я твоя жена.
— Ловлю на слове.
— Я тебя не боюсь, ты же знаешь.
— Знаю, поэтому и ловлю. Подвинься немного.
— Я растолстела, правда?
— Правда, моя толстуха.
— Но мне еще далеко до некоторых.
— Далеко — не отчаивайся.
— Весной я буду бегать, я исправлюсь.
— Весной я тоже исправлюсь.
— Ничего у тебя не выйдет. Сними с меня рубашку.
— Так?
— Нет, не сюда.
— Придется и диван раздеть, а то жарко.
— Тебе нравится?
— Хорошо. Так давно мы этим не занимались. Надо почаще тебя отрывать от твоей машинки.
— Боюсь, что тебе быстро надоест.
— Нет, не надоест. Это не может надоесть.
— У тебя все нормально?
— Нормально, не волнуйся, я только сдвину ноги.
— А так?
— Не смотри на меня.
— Не буду.
— Сегодня ты замечателен.
— Перехвалишь.
— Пожалуй, ты меня так избалуешь.
— С превеликим удовольствием.
— Поцелуй меня крепче.
— ...
— ... еще крепче...
— ...
— ... ах, как сладко, ты неотразим.
— Ну прямо уж таки.
— Я устала.
— Подождем.
— А теперь еще.
— Я тебя люблю.
— Я тоже.
— Повтори.
— Я тебя люблю...
— Замечательно. У тебя красиво это получается.
— Подлиза.
— Смотри, сглазишь.
— Уходи.
— Я встаю.
— Вставай, ну что же ты?
— Встаю.
— Без него так пусто. Я к нему уже привыкла.
— Как себя чувствуешь?
— Спазм какой-то. Бестолковая сегодня любовь...
В постели она напоминала лягушку.
...
Деда похоронили днем.
Было совсем мало народа. Родственники и те из соседей, кто еще имел силы совершить короткое путешествие в автобусе-катафалке, где позади сидений на тележке поместился гроб.
От ворот кладбища гроб несли и установили на прихваченные из дома табуретки для прощания с покойным.
Оркестр из шести человек порядком дергал за нервы. Усердствовали тарелки. Очевидно, они были основным инструментом.
Я поддерживал бабулю.
Мы подошли, и она сказала:
— Хочу посмотреть, ка-ак... — И вместе со мной сделала два ковыляния, потянулась и поверх травы, резко контрастировавшей с нижележащими слоями, заглянула на дно, где комочки суглинка образовывали крохотные насыпи.
Она заглянула, вцепившись в мою руку и налегая на палку, жадно и с интересом разглядывала там эти комочки и вызывающе яркую траву.
— А-га... — И хрипы в бронхах. — Хо-рошо. — И отступила, словно совершив какое-то нужное дело. — Хорошо, ему будет хорошо.
Может, она попыталась заглянуть туда, куда никто из живых не может заглянуть, а ей это удалось?
Потом я увидел деда с фуражкой в руках. Он стоял позади всей процессии, и даже медь тарелок не вышибала из него слезу.
Гроб закрыли крышкой, забили и на полотенцах, перекинув их через спины, опустили. Надрывались тарелки. Мы бросили по комку земли, и тогда могилу принялись забрасывать. А я оглянулся — деда с фуражкой уже не было.
— Ну хорошо, как представляется тебе твоя жизнь? Чего ты хочешь? Вопрос был задан, что называется, в лоб.
Мы сидели на веранде, и в открытое окно из комнаты влетали звуки поминального застолья.
— Чего я хочу? — переспросил я и подумал, в самом деле, чего? Не денег, не зарплаты, хотя и это не помешало бы, а чего? — Ты знаешь, — сказал я, — как-то на Ладоге ранним утром я набрел на заброшенный хутор — пара домов на опушке, сарай, полное запустение. Я бы прошел мимо, но заметил, что замок на сарае распилен и просто накинут на дужки. Я тихо вошел и обнаружил связку спиннингов и велосипед, а на ящике — хвост селедки и консервную банку. Я решил, что какой-то бродяга отужинал, спрятал здесь свои вещи и ушел. А через несколько минут на дороге меня обогнал парень на велосипеде. Он был в ватнике, хотя было лето, лохмат, а точнее — нечесан, наверное, даже не мыт месяца два в бане. Мне показалось, остановись он, я учую запах берлоги. В общем, типичный вахлак. Но... я долго вспоминал и думал, что не дает мне его забыть. А потом понял, выражение его лица — свобода. Даже не он сам, а именно его внутренняя свобода. Я завидовал. Без тяжести в подсознании или еще в каком-нибудь другом месте, а от чистого сердца. Он был свободен! Внутренне свободен, понимаешь, его никто не мог спихнуть с велосипеда. Я даже не знаю, понимал ли он сам это, но лицо его прямо лоснилось от удовольствия. Он сделал это сам для себя.