Плод молочая

Белозёров Михаил Юрьевич

— Будем коксовать, — предупреждаю я.

— Валяй... — соглашается он, — не привыкать.

— Да... — соболезную я, — не везет так не везет.

Минут через десять он выпрямляется над доской, упираясь животом в стол:

— Все, твоя взяла, ничего не мог сделать, чистый марс! — сообщает он, не веря своим глазам. — Давай еще одну?

И мы играем еще.

Все же фортуна благосклонна к нему чаще, чем ко мне.

Потом, наигравшись до одури и допив пиво, зову Рекса, который попрошайничает на кухне у Уклейки, и мы идем на почту.

Вчера я получил письмо от матери. Она писала, что Тихон Константинович (так она называла в письме отчима) получил

трудовой орден и переведен с повышением в Москву. И это на закате шестого десятка!

Я счастлив за него — пускай собирает свои регалии, чтобы однажды унести в лучший из миров. К тому же я рассматриваю его повышение как единственный и закономерный процесс для подобных людей. Ценнейшая особенность их состоит в мышлении — материал, который не может быть просто так забыт, ибо на этом замешана вся закваска, ибо это кровь и мозги Молоха.

Что ж, вполне возможно, в недалеком будущем я буду числиться сыном министра. Неплохая перспектива!

В этом же письме мать сообщала еще одну новость, которая поразила меня, — погиб Семен.

"Ты помнишь Григорьеву Аню? — писала мать. — Ту самую, которая морочила тебе голову в школе? У нее погиб сын. Писал вроде бы как из Германии, а сам попросился "туда". Бедная девочка, она так страдает. Говорят, она ушла из обкома".

Я представил, как мать, таясь от мужа, пишет эти строчки и долго обдумывает, как бы написать пообтекаемее, и, наконец , выдумывает это слово — "туда", слово, за которое никто не несет никакой ответственности, — вполне добропорядочное и анонимное. И дальше мать сообщала, что Алексей думает поступать на исторический (очень ранний мальчик, вероятно, это фантазии его матери), что Лера подала на развод, и только в конце письма два слова о том, что у них проездом была Таня и спрашивала мой адрес и что — "все мы теперь родственники и должны поддерживать родственные отношения" и "как это хорошо — поддерживать родственные отношения".

Думаю, что в следующем письме она сообщит, что подыскала мне жену с московской пропиской и наверняка жена будет не меньше как профессорская дочка. Но полагаю, что это случится не раньше чем моя мать станет министершей.

Что ж, процветайте, нувориши! Другого вам не дано.

Семен... Семен...

Вот, кто страдал и выстрадал за всех нас.

Бедный мальчик, он хотел остаться чистым даже таким путем.

Я не пошел и не купил билет, чтобы приехать в город и взглянуть в глаза своей совести, чтобы увидеть отражение и насладиться самодовольством, которое лелеется в душе, как накипь в чайнике: "... а я предупрежда-ал-л!.."

Если в тебе что-то сломалось, пусть даже таким путем, и так давно, что ты уже забываешь об этом, и однажды приходит день, когда ты ни разу не вспоминал о прошлом — даже тогда, безмолвной, тихой ночью, когда ты просыпаешься словно от толчка и слушаешь тишину, облепившую дом, низину и весь мир вокруг, даже тогда ты чувствуешь, что не можешь сразу вернуться к прошлому в своем нынешнем обличье, ибо теперь тебе известна одна (всего одна!) нехитрая вещь — все в жизни должно прийти в свой срок.

Ты научился ждать и быть провидцем судьбы.

Ты заплатил достойную цену и даже сверх счета.

И еще ты кое-чему научился, хорошо научился — прошлое забыть нельзя. Оно никуда не девается. Оно всегда рядом с тобой, здесь — вот в чем дело. Бремя — приятное или сосущее. Его нельзя обмануть или отвернуться, ибо всегда остается свидетель — живой или мертвый, или твоя совесть — живая или мертвая, или пара листочков (компромат!), или фраза, написанная блеклыми чернилами на выцветшей фотографии отца, или увядшие

розы в любимой вазе. Всегда что-то остается — для тебя и тех, других. Можно притворяться, что тебе все равно и что тебя это не касается, но это не меняет сути. Просто оно никуда не уходит — вот и все. И за все надо платить. И за веру тоже.

Разве моя мать не притворялась, что забыла прошлое? Она всю жизнь желала его забыть, страстно желала. Если бы она не притворялась, она бы не жила тем, чем жила сейчас, и ей не надо бы признаваться в том, что она тоже предала отца, — хотя бы самой себе. Но она платила дань — прошлым и памятью, и мне трудно ее осуждать, потому что половина ее жизни прошла под страхом, а страх — это не лучший советчик в жизни.

Разве и Анна не делала то же самое? Разве она не питала иллюзии по поводу устройства того мира, в котором жила, и не пыталась совместить несовместимое — не преднамеренно, а в силу всего того, что ее окружало с пеленок? Сколько же должно накопиться грязи, чтобы бедный мальчик сбежал от этого на войну. Он думал найти там справедливость. Однажды мой отец это понял, и поэтому другой судьбы у него не могло быть — он искупил вину перед своим отцом, а Семен — перед всеми нами. Не слишком ли дорогая цена за несовершенство мира.

Теперь, когда я живу на краю земли и в хорошую погоду океан блестит, как ртуть, под незаходящим солнцем, а в плохую добавляет крупицу упрямства к аскетизму стоика, когда я пришел к какому-то шаткому равновесию с самим собой и жизнь приняла некое осмысление в работе, когда завалинка осыпается и я подлатываю ее с любовью, в которой больше символики, чем надежды, когда дожди сеют неделями, а снежные заряды проносятся с непредсказуемостью жизни из горловины залива, когда каждый новый день — открытие, когда я понял, что надо учиться у природы — она не обманет, я согласился с тем, что в свое время пыталась втолковать мне моя рыжая сестра в Тарусе и что не дошло до моего сознания из-за ее снобизма и всепоглощающей любви к людям — человек должен принадлежать самому себе от начала жизни до конца; нет цели, которая бы оправдывала обратное, ибо попрание этого несет в себе разрушение. В жизни нельзя отрекаться от того, во что веришь, даже из-за лучших компромиссов, иначе ничего не выйдет, не выльется в форму и не застынет — как бы страстно ты этого ни желал.

Я понял, что людей надо любить если не любовью, то, по крайней мере, — жалостью, долготерпением, ибо человек слаб в обстоятельствах. Анна, и моя мать, и Пятак, и отец Анны, сами того не ведая, повернули мою жизнь так, что я сижу здесь перед крохотным окошком с видом на залив и пишу эти строки, а черный пес с рыжими подпалинами терпеливо ждет, когда я его выпущу на улицу. И в какой-то мере я благодарен им за это. Когда я закончу писать и каша будет готова, мы прихватим удочки и спустимся к заливу, чтобы в устье ручья наловить форели (после непогоды она хорошо клюет) и разложить костер из плавника. Я натаскаю его с берега, куда он выбрасывается ежегодно осенними штормами, а потом брошу в огонь пучок вороники, как делал это отец, и уха будет пахнуть тундрой.

Я знаю, что пройдет еще несколько дней, и я отведу Рекса и оставлю на попечение Уклейки, а сам поеду в город, где осеннее солнце на бульварах освещает желтым светом мелколистные вязы и трава на газонах еще ярка и ухожена.

Я услышу голос Анны, и во мне все мягко оборвется. А потом наклонюсь и поцелую ее в теперь уже заметно седеющие волосы и посмотрю в глаза, потому что нельзя же убежать от самого себя.

Анна — вот кто не дает мне раствориться в этом мире.

Анна...

Анна...