Плоды зимы
Шрифт:
Последовало долгое молчание. Ел только отец. Мать не спускала глаз с Робена, выражение его лица, искаженного судорожной гримаской, было одновременно и страдальческим и гневным.
— А какого они были возраста? — наконец спросила она.
— Самому младшему, кажется, семнадцать, а самому старшему двадцать девять.
Робен опять замолчал. Все ощутили какую-то неловкость, и отец задавал себе вопрос: уж не видел ли и Робен его сына в компании чинов петеновской милиции? Он придумывал, что бы такое сказать и нарушить молчание. Но Робен заговорил сам:
— Придет время, и они за все расплатятся.
— В четырнадцатом
— Чего ты все вспоминаешь старое, — сказала мать, — нам и сегодняшних забот хватает.
Она сказала это твердым, больше того, решительным тоном, и отец испугался, что она начнет попрекать его поведением Поля. На минуту он пожалел, что привел Робена, но тут же успокоился. Нет. Это невозможно. Жена не станет говорить о таких делах при посторонних. Он не мог себе представить, что она на это способна. Все же отец почувствовал некоторое облегчение, когда Робен встал. Мать тоже встала и проводила гостя до порога.
— Сегодня я не приду слушать Лондон. Завтра нам очень рано вставать. — Она замялась. — Надо закончить одну работу.
— Если будут важные новости, я вам сообщу, — пообещал Робен.
Мать затворила дверь, достала тарелку, на которой лежал кусок сыра — сухой и серый, как старая штукатурка, — и поставила на стол. Отец взял кусочек и сказал, как говорил каждый раз за обедом:
— И это называется сыром!
Мать подождала несколько мгновений и только потом сказала:
— Да, но твой бакалейщик, уж конечно, ест хороший швейцарский сыр.
Отец не предполагал, что она начнет разговор таким окольным путем. Против собственной воли он реагировал на ее слова слишком резко.
— Ты опять за свое! — крикнул он. — То, что делается у Поля, нас не касается. А кроме того, это ты так говоришь, а…
Отец замолчал. Это была ошибка. Он это понял, и ответ жены резанул его, как ножом.
— До сих пор можно было еще сомневаться. Но теперь, когда он спелся с петеновской милицией, он сможет спокойно спекулировать на черном рынке. Никто с него не спросит… Его грузовики без бензина не останутся. А что отец должен выбиваться из сил, перевозить сучья на тележке, на это ему наплевать!
Она говорила все громче и громче и вдруг замолчала. Отец почувствовал что бледнеет. К горлу подступила тошнота, он едва сдержался, чтобы не выйти, хлопнув дверью. Но подумал, что это было бы глупо. Жена может пойти за ним, они станут ссориться в саду, и соседи услышат. Ему было тяжко. И не только из-за этих криков, нет, главным образом потому, что ему казалось несправедливым так нападать на его сына. В конце концов, не он один стал на сторону правительства Виши. Можно ли с уверенностью утверждать, что те, кто так поступил, неправы? Отец достаточно пострадал от войны и ненавидел немцев, но что сказать об англичанах, которые бомбят французские города? Он уже давно отказался от мысли становиться на чью-либо сторону. Не очень-то он разбирается в создавшейся обстановке, у него свои заботы.
— Тебе уже сказано, что я не хочу больше слышать эти разговоры, — сказал он решительным тоном.
— Пожалуйста, потише! Мне все уши прожужжали, что Жюльен дезертировал. Не тебе требовать, чтобы я молчала.
Отец вздохнул:
— В семьях, где дети от двух браков, родители всегда воюют. А мы хотим, чтобы народы жили
— Не старайся напрасно, все, что надо, выскажу.
Неожиданно он почувствовал, что гнев его утихает, уступает место бесконечной усталости, не связанной с болью во всем теле от напряженной утренней работы.
— Ничего я не стараюсь, — пробормотал он. — Знаю, что последнее слово всегда останется за тобой.
Голос у него был совсем слабый. Матери, вероятно, стало его жаль, казалось, она сдержалась и проглотила слова, готовые сорваться с языка. Кашлянула, на минутку замялась, затем облокотилась о стол, покачала головой и, болезненно сморщившись, сказала:
— Ты прав, не стоит ворошить всю эту грязь. Но все-таки признайся, что не очень-то приятно мне было сегодня утром.
Он только поднял руки и снова уронил их на клеенку, тяжело вздохнув.
— Бедная ты моя, бедная. Но что тут сделаешь?
— Ничего. Ничего тут не сделаешь, остается молча нести свой позор, надеясь, что дальше не будет хуже.
— Ну что ты, почему будет хуже?
Она посмотрела ему в глаза, в ее взгляде как будто снова сверкнул гнев, и он пожалел о своем вопросе. Однако жена пояснила, не возвышая голоса:
— Когда господин Робен был тут и когда он говорил о тех, кого расстреляли в Безансоне, ты не заметил, что он словно бы замялся и не договорил до конца?
— Что-то я не понимаю, — признался отец.
— Знаешь, кто их, бедняжек, задержал?
— Откуда мне знать?
— Ну так вот, их арестовали не немцы. А французы… Петеновская милиция…
По движению ее губ отец понял, что она остановилась, не докончив фразы. Должно быть, она удержалась и не прибавила: «Такие, как те, что сегодня утром были с Полем». Он был ей благодарен, что она сумела вовремя сдержаться. Она его никогда не обижала ради удовольствия обидеть, это правда. Если она вскипела, то, должно быть, потому, что сцена у табачной лавки уж очень ее расстроила. И верно: чего ради Поль лезет, куда не надо? Раз ты занялся коммерцией, нечего мешаться в политику, И чего ради Поль прицепился к матери? Неужели он действительно так с ней говорил? Отцу захотелось спросить жену, что сказал Поль, когда она ушла, не купив фотографии, но он побоялся вызвать новую вспышку. Он просто сказал:
— Напрасно он так поступил. Но и ты напрасно взъелась на меня.
— Это был такой удар!
Отец подумал, что она сейчас расплачется, а ее слез он боялся не меньше, чем ее гнева.
— Дрова достались тебе слишком тяжело, — сказал он. — И я тоже выдохся. Если мы собираемся завтра на вырубку, надо немного отдохнуть.
— Ступай наверх. Ты же знаешь, что я никогда не сплю днем.
Отец мечтал о той минуте, когда он наконец сможет уйти наверх, но так, чтобы не казалось, будто он бежит от жены, а теперь, когда эта минута наступила, у него не было сил встать со стула. Он смотрел на жену. Она была тут, рядом, такая же усталая, как и он, и, наверно, такая же несчастная. О чем она думает? Обычно, когда они кончали есть, мать вставала, убирала со стола, мыла посуду. А сейчас она не двинулась с места, словно придавленная молчанием, которое сгущалось, заполняло комнату, просачивалось сквозь стены наружу, обволакивало дом и изливалось на город. Неужели они так и будут сидеть, придавленные тяжестью своего горя, снести которое труднее, чем бремя предстоящей работы?