Плохие кошки
Шрифт:
Виктору удалось поймать еще несколько удачных кадров, но сделанных фотографий было недостаточно, чтобы заполнить стены галереи. Он буквально поселился в больнице, часто допоздна задерживался после работы, дежурил дополнительные смены и охотно брал на себя всех тяжелых безнадежных больных. Рвение молодого доктора не осталось незамеченным — главный врач поглядывал на него с уважением, написал ему отличную характеристику и даже подумывал продвинуть Беро в заместители.
Однажды утром он стоял у постели лежавшей в забытьи старухи, которую привезли родственники посреди ночи. Она уже несколько раз госпитализировалась и выписывалась, но на этот раз шансов не было, и ее подключили к капельнице с морфием, который снимал боль и укрывал сознание плотной
Поднимавшееся солнце золотило белую простыню и подсвечивало мягким рассеянным светом осунувшееся лицо на подушке. Лучше всего фотографии получаются на восходе и на закате, в это время можно поймать самый удачный свет. Беро смотрел на неподвижное тело отстраненным глазом фотографа и мысленно выстраивал кадр. Которого он не сделает. Ей осталось жить всего несколько часов, но Виктору нужно было уходить — он находился в больнице слишком долго и не мог больше здесь оставаться.
Откинутая занавеска зашелестела, и в узком пространстве между окном и кроватью появилась медсестра новой утренней смены. Неслышно ступая, она подошла к изголовью кровати, перегородив собой солнце, и в палате сразу стало темнее. Поправила подушку и надела на больную тонкий провод кислородных очков. Проверила уровень мочи в катетере и записала его в медицинскую карту, висящую на широком металлическом листе в ногах кровати. В неторопливых движениях девушки было что-то, внушающее уверенность и покой.
Виктор стоял, засунув руки в карманы помятого белого халата, и, расставив ноги, с любопытством смотрел на медсестру. Взъерошенный, с красными от недосыпа глазами, он был похож на растрепанного воробья.
Закончив свои манипуляции, девушка вопросительно посмотрела на Беро и слегка покраснела. На вид лет тридцать, серые волосы стянуты на затылке аптечной резинкой. Острый нос и мелкие черты лица делали медсестру похожей на мышку.
— Сколько ей осталось? — спросила она, кивнув на кровать.
— Немного. Несколько часов. До обеда не доживет.
— Я буду здесь, — сказала она негромко.
В голове Виктора лихорадочно неслись мысли: он перебирал варианты, но не находил другого выхода. Ему нужно было попросить эту медсестру об услуге — сфотографировать Берту сразу после смерти. Но он не знал, как подступиться с этой просьбой.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Люся.
Что-то происходило между ними здесь, в этой комнате, и Люся медлила, хотя ей давно пора было уходить. Раньше она никогда не обращала внимания на доктора Беро, но сейчас она вдруг увидела его как впервые. Она чувствовала его интерес к себе и напряжение, разливавшееся в воздухе. Сейчас он попросит ее о чем-нибудь — о чем-нибудь нейтральном, постороннем, как бы невзначай, так, чтобы не проявить слишком явно свой интерес к ней, чтобы не спугнуть, чтобы она ни о чем не догадалась, но она конечно же догадается. Это была игра, и Люся хорошо знала ее правила. Она ждала.
Снаружи, с каменного подоконника за окном, за ними, не отрываясь, следил черный кот.
В больнице время шло по-другому. Пустые одинаковые дни тянулись медленно, и единственным развлечением бабы Любы было наблюдать за непрерывным круговоротом медицинского персонала, который мельтешил, неутомимо вращая шестеренки больничной жизни и подчиняясь каким-то своим, внутренним правилам. Просыпалась она всегда затемно и долго лежала, глядя в потолок и прислушиваясь к тихим шорохам на дежурном посту.
В шесть утра начинался медсестринский обход — медсестры выкатывали тележку с историями болезни в коридор и обходили палаты, измеряя давление, пульс и температуру и вписывая их в медицинские карты. В семь утра медсестры менялись и передавали смену, шумной толпой проходя палаты и скороговоркой отмечая диагнозы, назначения и изменения в самочувствии больных. В восемь утра дежурный врач проводил малый докторский обход, возглавляя небольшую степенную кучку стажеров, интернов и докторов. В полдевятого подавали завтрак — санитарка выкатывала в коридор тележку и толкала ее по коридору, разнося по комнатам подносы с едой. Утренняя смена медсестер разбегалась по палатам, раздавая лекарства, снова собиралась на сестринском посту и выходила оттуда уже после завтрака — купать, переворачивать и высаживать в кресла тяжелых лежачих больных, менять постели, ставить капельницы и опорожнять катетеры. Параллельно с ними по палатам проходил большой докторский обход, и заведующий отделением профессор Попсуйшапка экзаменовал своих врачей, устраивая у каждой второй койки небольшой консилиум.
Сразу после госпитализации профессор попытался использовать только что прооперированную старушку в качестве живого наглядного пособия, как он делал почти со всеми пациентами отделения, — рисовал на животе круги, придирчиво расспрашивая свою свиту, в каких случаях делается вывод кишки на правый или на левый бок и какие патологии этому сопутствуют. Баба Люба, раскрыв рот, внимательно слушала, как над ее головой врачи перебрасываются медицинскими терминами, смотрела с ужасом, как ее лечащий врач, краснея, отбивается от атак профессора, и из всего разговора поняла только одно — что плохи ее дела, и вдруг, перебивая всех, завыла-запричитала высоким визгливым голосом. Поднялся переполох, бабу Любу успокоили, но с тех пор у кровати впечатлительной старушки доктора больше не задерживались.
— Доброго времени суток! — звонко поздоровалась медсестра Карина, закатывая в палату тележку с лекарствами. Девушка подцепила это выражение в Интернете, оно казалось ей продвинутым, современным и универсальным приветствием.
— Доброго времени с утками, — проворчала сквозь зубы баба Люба, подставляя горсть и подозрительно пересчитывая таблетки. — От давления, от сердца… Стой! А эта пилюля от чего?
— Вам отменили антибиотики внутривенно, — объяснила Карина. — Это то же самое лекарство, но в таблетках.
— Совсем с ума посходили, — неодобрительно прокомментировала назначение врача баба Люба, но возражать не стала и приняла новую таблетку в семью.
Прием таблеток старушка растянула минут на десять. Она вкладывала лекарство глубоко в рот, на корень языка, запивала каждую двумя глотками воды из маленькой бутылочки и сосредоточенно сглатывала, стараясь ощутить проход капсулы по пищеводу в желудок. Покончив с лечением, она попыталась было выйти в коридор, но увидела в проходе уборщицу с пустым ведром и тут же юркнула обратно за дверь. Пришлось долго караулить, стоя за дверью, прежде чем кто-нибудь пройдет по коридору и дорога станет безопасной. Когда к невидимой черте направилась полная женщина с тяжелыми сумками — баба Люба дернулась, чтобы остановить и предупредить ее, но передумала. Она не любила толстых.
До начала обхода оставалось примерно полчаса. Баба Люба обычно проводила это время, прохаживаясь по длинному больничному коридору и с любопытством заглядывая в распахнутые двери палат. Возле одиннадцатой палаты она остановилась, остолбенев и с ужасом глядя на первую кровать у двери, на которой лежал ее кровный враг, старик Григорий, подсоединенный к дыхательному аппарату.
Когда баба Люба увидела его впервые, Гришка бился в кровати, привязанный за руки и ноги к железным поручням. Старика только что прооперировали, нервная система не выдержала долгого наркоза, и у Григория помутился разум. Послеоперационный психоз — дело обратимое, поэтому психиатра врачи вызывать не спешили — это осложнение нередко случалось с пожилыми людьми, и те порой после наркоза ненадолго впадали в детство. Пациента зафиксировали и вызвали из другого города сына, которого строгий старик не пожелал беспокоить и даже не предупредил о планируемой операции.