Плоть и серебро
Шрифт:
— Ты грозила меня разорвать на вонючие кусочки, если я с тобой не полечу! — отрезал Марши на грани крика. Он не мог поверить, что они об этом спорят, но будь он проклят, если спустит ей слова о том, что она только щелкнула пальцами и он побежал за ней, как побитая собака.
— Да, но ты очень легко смирился. Тебе было плевать, куда я тебя везу. Тебе было даже плевать, будешь ты жить или нет! У меня ушло какое-то время, чтобы понять это до конца, но пришла я к выводу, что ты почти полностью умер изнутри, когда я тебя нашла. Ты засунул свое
— Я не бегу! — огрызнулся он. — Я просто выполняю свой долг. Ты ни хрена не понимаешь в том, о чем говоришь.
— Это ты уже говорил. Даже мне видно, что ты делаешь. — Она поставила чашку с подчеркнутой осторожностью. — Почти все время, что ты здесь, ты прятался у себя в корабле. Прятался от всех, обращаясь с людьми не как с людьми, а как с устройствами, подлежащими ремонту. Ты прятался от меня. Каждый раз, когда я пыталась тебя увидеть, тебе нужно было куда-то идти или делать что-то другое. Ты бегал и прятался от меня, как никогда не бегал и не прятался от Сциллы.
— Да не прятался я, черт возьми! Я просто хотел, чтобы ты начала вести собственную жизнь!
Он произнес это со всей силой, которую мог собрать, будто это могло помочь вбить эту мысль в ее покрытый серебром череп.
Ангел смотрела на него, не веря.
— Так это я и пыталась сделать! — Она тряхнула головой. — Но не ты. Ты хотел замкнуться снова в своем корабле, как в гробу, и снова стать изнутри мертвым.
— Я? — проревел Марши. От ее обвинений ярость вздулась в нем пузырем. Он направил на нее указующий перст. — Я не из тех, кто до сих пор прячется в этой траханой жестянке, боясь выйти и быть такой, как все мы!
Она вздрогнула, как от пощечины, и болевой шок разлился по ее лицу.
— Боясь выйти? — крикнула она, вскакивая и оскаливая подпиленные зубы. — Это шкура Сциллы! Она здесь вместе со мной! И пока я в нее одета, мне надо остерегаться ее каждую минуту каждого часа! — Скрюченные серебряные пальцы вцепились в гладкую бесполую серебряную грудь. — Ты знаешь, как я рвусь освободиться из этой тюрьмы? Освободиться от Сциллы? Быть как все? Быть наконец женщиной? Женщиной для мужчины! И…
Она не могла этого произнести. Кому угодно, только не ему. Она и так сказала слишком много. Рука ее прорезала воздух, будто отрезая нить мысли и спора. Голос ее упал до умоляющего шепота, будто она старалась уговорить его понять. Или так, или завопить.
— Я не могу себе это позволить. Не могу, пока — пока не искуплю хоть часть зла, которое я сотворила. Свой выход я должна заработать. Я обязана служить людям, а то, что я хочу, поставить в самый конец, иначе оно ничего не стоит.
Марши слушал в сердитом, стискивающем губы молчании, отметая все, что она говорит, как рационализацию. Внутри у него горела едкая смесь недовольства и сожаления.
— Чушь. Ты боишься. Можешь называть это своим долгом, но ты просто ищешь что-то, что заменит в твоей жизни Кулака. — Он говорил холодным голосом незнакомца, лицо его затвердело. — Хочешь знать, девочка, почему на самом деле я старался держаться от тебя подальше? Хочешь? Так я тебе скажу. Потому что я не собираюсь дать тебе поставить на его место меня!
Не успели эти грубые слова сорваться с его губ, как он уже о них пожалел. Но взять их обратно было уже невозможно, и они, черт побери, все-таки были правдой!
Ангел глядела на него, и краска отливала от ее лица. Гнев и боль били ее изнутри стальными кулаками, требуя выхода. Призрак Сциллы ожил, требуя ответить на боль в тысячу раз более сильной болью.
Она отвернулась и шагнула к двери, шатаясь, понимая, что надо уйти, пока она не потеряла над собой контроль. Но остановилась, желая отплатить ему за то, что он сказал, сделать себе больно за то, что довела его до этого, шатаясь под тяжестью того, что уже сказала и что хотела сказать, но не представилось случая.
— Боюсь, — произнесла она на прерывистом вдохе, безнадежным голосом, — боюсь, что мне остаток жизни придется провести в этой коже. Потому что я боюсь, что только ты один мог бы меня от нее освободить. Не мое тело, а меня. А тебе… — Она сгорбилась и спрятала голову, будто чтобы защитить ее от того, что не смела сказать, но что все равно должно быть сказано. — А тебе нет дела. До здешних людей. До меня. Даже до себя самого. Или до того, что кто-то тебя, может быть, любит!
Вот и все. Переполнявшие ее чувства были для нее слишком новы, слишком бесформенны и слишком сильны, чтобы их сдержать. Она подняла ногу, экзот умножил силу сжатых мышц в тридцать раз, и она ударила с размаху.
Дверь сорвало с петель, ударив о камень противоположной стены туннеля и разбив вдребезги, как разбились надежды Ангела. Если бы кто-то оказался за дверью, он бы погиб на месте.
Но Ангел уже ни о чем не думала. Ее грызли позор и утрата, и они бросили ее в туннель и прочь от того, что она сейчас разрушила — и дверь была среди этого лишь ничтожной мелочью.
Марши смотрел в пустой проем, чувствуя себя старым дураком. Хуже того, чувствуя стыд.
Не надо было дать этому так кончиться.
Он знал, что должен пойти за ней, попытаться хоть что-то исправить. Хотя бы извиниться. И не шевельнул и мускулом.
Но это должно было кончиться. И кто сказал, что концы должны быть счастливыми?
— Что с вами? — спросила Марди от двери. Худощавое лицо было бледно и перепугано, и она прибежала сломя голову прямо из лазарета, держа перед грудью подкладное судно как щит.