Плотина против Тихого океана

Дюрас Маргерит

Однако ни Жозеф, ни Сюзанна, ни даже мать не обратили на них никакого внимания. Один только капрал заволновался. Поскольку безделие тяготило его, он теперь не дожидаясь указаний матери, целые дни мыл пол в бунгало.

* * *

За несколько дней до отъезда Жозеф дал Сюзанне прочесть последнее письмо матери к землемерам из Кама. Он хотел, чтобы она прочла письмо до его отъезда. И Сюзанна прочла его как-то вечером, тайком от матери. Это письмо лишь подтвердило все то, что говорил ей Жозеф. Вот что писала мать:

«Господа землемеры!

Простите, что снова пишу к вам. Знаю, что мои письма вам надоели. Как я могу этого не знать? Уже много месяцев я не получаю от вас ответа. Замечу, кстати, что последнее письмо я написала больше месяца тому назад. Впрочем, вы, конечно, не обратили на это внимания. Иногда мне кажется, что вы вообще не читаете моих писем, а бросаете их в корзину, даже не распечатывая. Более того, я настолько в этом уверена, что теперь надеюсь лишь на то, что вы прочитаете хотя бы одно из моих писем. Вдруг оно случайно привлечет ваше внимание, скажем, в тот день, когда вы не будете так заняты делами, как обычно. И если вы вдруг прочитаете это мое письмо, тогда вы прочитаете и другие. Потому что мне все еще кажется, что если бы только вам стало известно, в какое положение я попала, вы не смогли бы остаться равнодушными. Даже если за все годы, что вы занимаетесь вашей ужасной работой, ваше сердце совсем очерствело, надеюсь все же, что оно очерствело не настолько, чтобы вы не обратили внимания на мое положение.

Я прошу у вас, и вы это знаете, очень немногого. Прошу передать мне в окончательное пользование пять гектаров земли рядом с моим бунгало. Они расположены отдельно от остальной части моего надела, который, как вы прекрасно знаете, совершенно непригоден для земледелия. Так отнеситесь же благосклонно к моей просьбе! Пусть эти пять гектаров станут моей собственностью, это все, что я у вас прошу. Впоследствии я могла бы их заложить и последний раз попробовать

выстроить хотя бы часть плотин. Я потом попытаюсь объяснить вам, почему я хочу сделать еще одну попытку, все это не так-то просто. Все ваши возражения я давно знаю, знаю и то, что вы не особенно стремитесь высказать их мне, потому что это не в ваших интересах. Да, пять верхних гектаров составляют „единое целое“ со ста нижними и служат исключительно для прикрытия, они создают иллюзию, что нижние сто ничем от них не отличаются. И в сухое время года, когда океан отступает, никому бы и в голову не пришло заподозрить вас в обмане. Именно благодаря этим пяти гектарам вам удалось уже четыре раза найти покупателей на этот надел, четырех несчастных, у которых не было возможности дать вам взятку. Обо всем об этом я напоминаю вам очень часто, в каждом моем письме, но что же делать, мне некуда деваться от моей беды. Я никогда не свыкнусь с вашей низостью, и, пока я жива, до последнего вздоха, я не устану говорить об этом, объяснять вам, что вы сделали со мной и что вы делаете каждый день с другими, такими же, как я, и не теряете при этом ни спокойствия, ни чувства собственного достоинства. Я прекрасно понимаю, что если отрезать эти пять гектаров от остальных ста, эти сто окажутся совершенно бесполезными. Тут и приткнуться будет негде, негде построить дом, негде вырастить рис, которым тут кормятся круглый год. Я еще раз повторяю вам: эти сто гектаров надела совершенно бесполезны. Во время большого прилива в июле волны Тихого океана затопляют их, подступая к хижинам соседнего поселка, а когда вода уходит, она оставляет за собой лишь подсохшую грязь, и даже если дождь будет хлестать по ней целый год, он вымоет из нее соль лишь на десять сантиметров в глубину, как раз на этой глубине и располагаются корни рисовых побегов. И где же тогда смогут поселиться ваши очередные жертвы? Да, все это я знаю, знаю и то, что отдай вы мне эти пять гектаров, и возможно, желающих в пятый раз принести себя в жертву вообще не найдется. И все же, каким бы невыгодным делом это вам ни казалось, думаю, вам стоит смириться. Уверена, вы знаете, почему я прошу вас об этом. Я работала пятнадцать лет, и в течение этих пятнадцати лет отказывала себе буквально во всем, чтобы купить у государства эту концессию. И за все лишения, которые я терпела пятнадцать лет моей жизни, пятнадцать лет моей молодости, что я от вас получила? Пустыню из соли и воды. Вы охотно позволили мне отдать вам мои деньги. Однажды утром семь лет назад я благоговейно положила деньги в конверт и принесла их вам. Принесла все, что у меня было. Да, в то утро я отдала вам все, словно принесла вам в жертву себя самое, и из моего принесенного в жертву тела должно было вырасти счастливое будущее для моих детей. И вы взяли эти деньги. Вы взяли конверт, в котором были все мои сбережения, вся моя надежда, смысл жизни, все пережитое за пятнадцать лет, моя молодость, и вы взяли все это, не моргнув глазом, и я ушла от вас счастливая. Постарайтесь понять, что это был самый счастливый момент в моей жизни! И что вы дали мне взамен пятнадцати лет моей жизни? Ничего: ветер и воду. Вы обокрали меня. И даже если бы мне удалось добраться до колониальной администрации, даже если бы у меня была такая возможность, это ничего бы не изменило. На меня бы со всех сторон накинулись крупные арендаторы, и меня тут же лишили бы надела. Вполне возможно, что и моя жалоба, вместо того, чтобы попасть в колониальное правительство, застряла бы где-нибудь у ваших начальников, а они пользуются еще большими привилегиями, чем вы, а чем выше человек стоит, тем и взятки берет крупнее.

Нет, с этой стороны у меня нет никакой возможности воздействовать на вас, и я это знаю.

Сколько раз я просила вас пощадить меня? Не приходить ко мне с инспекцией, потому что это бесполезно, потому что никто на свете не может вырастить что бы то ни было в море и в соли? Ведь вы не только подсунули мне вместо надела пустыню — я никогда не устану это повторять, — но к тому же еще и регулярно приходили ее инспектировать. И говорили: „Вы опять ничего не сделали в этом году? Вам знакомы условия и т. д.?“ — и уходили с чувством выполненного долга, ведь за эту работу вы и получаете жалование каждый месяц. А когда я попробовала строить плотины, вы испугались, испугались, что мне удастся вырастить хоть что-то в этой пустыне. Может быть, в тот момент вашей спеси немножко поубавилось, кстати, помните, как вы улепетывали, не помня себя от страха, когда мой сын пальнул крупной дробью в воздух? Для всех нас это одно из самых приятных воспоминаний, ведь это такое удовольствие — увидеть человека вашей породы, дрожащего как осиновый лист. Но и тут вам нечего волноваться: даже если построить плотины на Тихом океане и легче, чем изобличить вашу подлость, все равно вырастить что-либо на моем наделе невозможно, как невозможно достать луну с неба, и вам это прекрасно известно, потому-то все ваши инспекции и ограничиваются визитом в десять минут, в течение которых вы даже не выключаете мотор вашей машины. Конечно же, вам надо торопиться. Количество наделов ограничено, у вас очередь, я тоже в ней стояла. Ведь вы наживаетесь на несчастьях других, сами же эти несчастья и устраивая, и если я промедлю с отъездом или не сдохну в срок, вам придется отдать приличный надел одному из тех несчастных, от которых не дождешься взятки.

Но вот тут уж вам придется смириться. После меня уже никто не захочет взять эту землю. Будь я на вашем месте, я бы сейчас же отдала мне то, что я у вас прошу. Если же вам все же удастся заставить меня уехать, то, обещаю вам, когда вы приведете сюда нового покупателя, чтобы показать ему пять верхних гектаров, вас здесь встретит толпа крестьян. „Попросите землемера показать вам остальную часть надела, — скажут они новичку. — Пусть он отведет вас туда, а вы не забудьте сунуть палец в грязь на поле и потом лизнуть его. Думаете, рис может расти на соли? Вы пятый покупатель. Все предыдущие умерли или разорились“. Боюсь, вы не справитесь с крестьянами, ведь чтобы заставить их замолчать, вам придется взять с собой в качестве сопровождения вооруженных полицейских. Ну и как вы будете показывать покупателю землю в таких условиях? Никак не сможете. Так что уж лучше отдайте мне теперь же пять верхних гектаров. Ваше могущество мне известно, известно и то, что вы держите в ваших руках всю равнину — такой властью вас наделила колониальная администрация. Вы сильны, пока о вашей подлости, подлости всем вам подобных, подлости тех, кого вы сменили и кто сменит вас, подлости колониальной администрации, известно только мне. Такое знание давит как непосильный груз, оно убивает. Потому что если один-единственный человек знает о преступлении сотни других, он бессилен. Я довольно долго не могла этого понять, но теперь я знаю это твердо и на всю жизнь. Так вот, на равнине вас уже знают очень и очень многие, знают так, как знаю вас я, они хорошо вас изучили, ваш метод, ваши приемы. И это я долго и терпеливо объясняла им, кто вы есть на самом деле, это я старательно поддерживаю в них ненависть к таким людям, как вы. Когда я встречаю кого-нибудь из них, вместо того чтобы поздороваться с ним, вместо приветствия, в знак дружеского расположения к нему я говорю ему: „Что-то на этой неделе не видать шакалов из Кама…?“ И я знаю таких, которые заранее потирают руки при мысли, что когда-нибудь во время инспекции они смогут убить вас, именно вас, трех землемеров из Кама. Но не волнуйтесь, пока что мне удается их успокоить, я говорю им: „От их смерти будет мало проку. Что толку убивать трех крыс, когда за ними целая армия? Не с этого надо начинать…“ И я им объясняю, что вот когда вы придете с новыми покупателями и т. д.

Я вижу, что письмо мое получается очень длинное, но в моем распоряжении целая ночь. После всех моих бед, когда рухнули плотины, я совсем перестала спать. Я очень долго колебалась, прежде чем написать вам это письмо, прежде чем поделиться с вами этими моими мыслями, но теперь мне кажется, что напрасно я не сделала этого раньше и что только таким способом я могу заставить вас заинтересоваться моей судьбой. Иначе говоря, для того, чтобы вы заинтересовались мной, я должна была рассказать вам о вас самих. О вас самих, о вашей подлости. И если вы прочтете это мое письмо, уверена, вы прочтете и другие, чтобы только увидеть, как крепнет во мне понимание вашей подлости. Может быть, им и незачем убивать вас, что им до ваших инспекций… но мне-то как раз есть зачем. Когда я останусь одна, когда уедет мой сын, когда уедет моя дочь и я буду так одинока и несчастна, что мне все вокруг будет безразлично, вот тогда, перед смертью, я с удовольствием посмотрю, как три ваших трупа разорвут на части бродячие собаки. Вот уж они повеселятся, наши собаки с равнины, славный пир у них будет! Вот тогда я, наверно, скажу крестьянам: „Если теперь, перед смертью, вы хотите доставить мне удовольствие, убейте землемеров из Кама“. Но я скажу им это только тогда, когда придет этот час. А пока, если они меня спрашивают, к примеру: „Вы не знаете, откуда здесь плантаторы-китайцы и почему они засадили своим перцем опушки наших лесов — лучшие наши земли?“ — я объясняю им, что это вы, воспользовавшись тем, что у них нет документов на собственность, продали эти земли плантаторам-китайцам. „А что такое документ на собственность?“ — спрашивают они меня. Я объясняю им: „Вы не можете этого знать. Это такая бумажка, которая подтверждает вашу собственность. Но у вас ее быть не может, как не может быть ее у птиц или обезьян. Да кто бы вам дал такую бумажку? Эти бумажки придумали шакалы из Кама для того, чтобы захватить ваши земли и продать их“.

Вот и все, что до поры до времени делаю я на своей бесплодной земле. Я разговариваю с капралом. Разговариваю с другими. Я говорю со всеми теми, кто приходил строить плотину, я неустанно объясняю им, кто вы есть на самом деле. Когда умирает ребенок, я говорю им: „Вот уж порадуются шакалы из Кама“. — „А почему они порадуются?“ — спрашивают они. И я говорю им правду: чем больше умрет детей на равнине, тем меньше населения на ней будет и тем большую часть территории они захватят. Как видите, я говорю им только правду, и возле тела умершего ребенка я не могу поступить иначе. „А почему они не присылают сюда хинин? Почему тут нет врача или просто санитарного поста? И квасцов, чтобы фильтровать воду в сухое время года? И почему никому не сделали ни одной прививки?“ Я объясняю им, почему, и даже если эта правда недоступна вашему разумению и ваши личные амбиции не распространяются так далеко, все равно правда, которую я им говорю, останется правдой, и вы работаете как раз на то, чтобы воплотить ее в жизнь.

А знаете ли вы, что здесь умирает столько детей, что их хоронят прямо в грязи рисовых полей и возле хижин: сам отец ногами утрамбовывает землю, закопав в нее своего ребенка? От умершего ребенка здесь не остается и следа, а земли, которых вы так жаждете, которые вы отнимаете любыми способами, единственные плодородные земли на этой равнине, кишат детскими трупами. Но я все надеюсь, что их смерть не останется безнаказанной, вас настигнет возмездие, и потому, словно на настоящих похоронах, вместо надгробной молитвы, я произношу эти священные для меня слова: „Вот уж порадуются эти шакалы из Кама“. Пусть они хотя бы знают об этом.

Я действительно очень теперь бедна, и вам, конечно, это известно — мой сын, которому отвратительна такая нищета, возможно, уедет от меня навсегда, а у меня больше нет ни сил, ни права удерживать его. От горя я перестала спать. И уже очень давно я провожу ночи напролет, размышляя над тем, что со мной случилось. И с тех пор как я стала над этим размышлять, сознавая, что все это бессмысленно, я невольно начала надеяться, что, возможно, однажды это и обретет какой-то смысл. И то, что мой сын уезжает от меня, навсегда, молодой, полный сил и знающий все о вашей подлости, может быть, это уже кое-что. Вот что говорю я себе в утешение.

Вы обязательно должны отдать мне те пять гектаров, рядом с моим бунгало. Вы, конечно, скажете мне, если вдруг снизойдете до того, чтобы мне ответить: „Зачем они вам? Это слишком мало, пять гектаров, если же вы их заложите, чтобы строить новые плотины, то эти новые окажутся не лучше старых“. Ах! Люди вашей породы не знают, что такое надежда, они вообще не знают, зачем она нужна, у них есть только амбиции, и они действуют наверняка. Но вот что я отвечу вам на это: „Если у меня не будет даже надежды на эти новые плотины, тогда лучше я сразу отдам свою дочь в публичный дом, потороплю своего сына с отъездом и прикажу убить трех землемеров из Кама“. Поставьте себя на мое место: если в наступающем году у меня не будет даже этой надежды, даже перспективы новой неудачи, мне не останется ничего лучшего, как только убить вас.

Где — увы! — все те деньги, которые я собирала пятнадцать лет, собирала по крохам, чтобы купить эту концессию? Где теперь все эти деньги? Они в ваших карманах, и так набитых золотом. Вы воры… Так же как умершие дети не могут воскреснуть, так же мне не воскресить этих денег и моей молодости. Вы должны отдать мне эти пять гектаров, или в один прекрасный день ваши трупы найдут в кювете на обочине дороги, как раз там, где заживо хоронили каторжников, работавших на ее строительстве. Потому что, повторяю вам в последний раз, человек должен чем-то жить, и если не надеждой, пусть призрачной, на новые заграждения, то пусть хотя бы надеждой увидеть трупы, презренные трупы трех землемеров из Кама. Когда человек лишен всего, он не будет привередничать.

Несмотря ни на что, я жду вашего ответа, а пока прошу принять заверения в моем…» и т. д.

* * *

На дороге, со стороны моста, раздался долгий гудок автомобиля. Очень долгий гудок. Было восемь часов вечера. Никто не услышал, как подъехала машина, даже Жозеф. Наверное, она остановилась по другую сторону моста, иначе и быть не могло, если бы она проехала по мосту, они обязательно услышали бы грохот рассохшихся досок. А поскольку никто ничего не услышал, можно было предположить, что она уже некоторое время стояла по ту сторону моста. Возможно, женщина сомневалась, про это ли бунгало говорил ей Жозеф. Оно возвышалось над ней в темноте: недостроенное, без перил, — она, наверно, смотрела на него и все пыталась различить силуэт Жозефа возле ацетиленовой лампы, горящей внутри. Видимо, она поняла, что не ошиблась, потому что разглядела не только силуэт Жозефа, но рядом с ним еще два, один из которых принадлежал пожилой женщине. Наверно, она еще немного подождала, прежде чем дать гудок. Подождала, а потом внезапно загудела, подала условный сигнал. Нет, этот призыв никак нельзя было счесть робким, он был сдержанным, но властным. Целый месяц за восемьсот километров отсюда она ждала, когда сможет дать этот гудок. И оказавшись наконец у бунгало, она не стала спешить, подождала, прежде чем просигналить, твердо зная, что все равно не отступит.

Они сидели за столом, когда раздался гудок. Жозефа подбросило так, словно по нему дали автоматную очередь. Он вскочил, отшвырнул стул, бросился к выходу и бегом спустился по ступенькам бунгало. Мать медленно встала из-за стола и, словно теперь она должна была обращаться с собой особенно осторожно, опустилась в шезлонг прямо напротив двери. Сюзанна села в кресло рядом с ней. Этот вечер был чем-то похож на тот, когда умерла лошадь.

— Ну вот, — тихо сказала мать.

Полуприкрытыми глазами она смотрела в ту сторону, откуда раздался гудок. Если бы не мертвенная бледность, можно было бы подумать, что она дремлет. Она ничего не говорила и сидела неподвижно. Дорога была совершенно темной. Они, наверно, оба стояли там в темноте, прижавшись друг к другу. Жозеф очень долго не возвращался. Но машина не отъезжала. Сюзанна была уверена, что Жозеф вернется, хотя бы на несколько минут, чтобы сказать что-нибудь матери, не ей, а именно матери.

Жозеф действительно вернулся. Он остановился возле матери и посмотрел на нее. Вот уже месяц, как он не разговаривал с ней и, возможно, даже не смотрел на нее. Он заговорил с ней ласково:

— Я уезжаю на несколько дней, я не могу поступить иначе.

Она подняла глаза на сына и на этот раз без стонов и слез сказала:

— Уезжай, Жозеф!

Она сказала это внятно, но каким-то осипшим голосом, словно вдруг начала фальшивить. Сюзанна подняла глаза на Жозефа. Она с трудом его узнала. Он пристально смотрел на мать и в то же время смеялся, помимо своей воли, потому что вряд ли в тот момент ему было так уж смешно. Он пришел из темноты ночи, но выглядел так, будто вернулся с пожара: глаза его блестели, по лицу струился пот, смех словно жег его изнутри.

— Да я вернусь, черт побери! Клянусь тебе!

Он не двигался и ждал, что мать подаст ему знак, хоть какой-нибудь знак, но мать этого сделать не могла. На дороге появился огромный, бесконечно длинный пучок света. Фары рассекли дорогу надвое, казалось, она вообще обрывается в этом месте, а дальше лишь удушливая жара темной ночи. Пучок света смещался рывками, по очереди обшаривая бунгало, речку, заснувшие деревни, океан вдалеке, и наконец возникла новая дорога, а старая потонула в темноте. Машина развернулась совершенно бесшумно. Видно, это и в самом деле потрясающий автомобиль — восьмицилиндровый «делаж». Они доберутся до города за несколько часов. Жозеф будет гнать как сумасшедший до первого отеля, где они остановятся, чтобы заняться любовью. Теперь фары светили в сторону города. Туда и уедет Жозеф. Жозеф обернулся, луч скользнул по нему, он весь напрягся, ослепленный светом. Три года он ждал, когда какая-нибудь женщина, исполненная спокойной решимости, увезет его от матери. Теперь эта женщина была здесь. Они чувствовали, что с этой минуты Жозеф совсем отделился от них, как если бы тяжело заболел или сошел с ума. Им трудно было смотреть на этого нового Жозефа, который уже не имел к ним никакого отношения, который стал для них как бы живым мертвецом.

Он снова повернулся к матери и так и стоял перед ней, тщетно ожидая, что она что-то сделает или скажет в знак примирения. И продолжал смеяться. Его лицо светилось таким счастьем, что казалось им незнакомым. Никто, даже Сюзанна, никогда не поверил бы, что это лицо, всегда такое закрытое, замкнутое, способно выражать такие чувства.

— Клянусь тебе, — повторял Жозеф, — я вернусь, я все оставил здесь, даже ружья.

— Тебе они больше не понадобятся. Уезжай, Жозеф!

Она снова закрыла глаза. Жозеф взял ее за плечи и стал трясти:

— Почему ты мне не веришь? Даже если бы я и хотел тебя бросить, я все равно не смог бы.

Но они-то были уверены, что он уезжает навсегда. Только он один еще в этом сомневался.

— Поцелуй меня, — сказала мать. — И уезжай.

Она не сопротивлялась, когда он тряс ее за плечи.

— Через неделю, — кричал Жозеф. — Как раз когда вы перестанете поносить меня… Через неделю я вернусь! Вы что, меня не знаете? — Он повернулся к Сюзанне: — Да скажи же ты ей, черт возьми, скажи!

— Не волнуйся, — сказала Сюзанна, — через неделю он вернется.

— Уезжай, Жозеф! — сказала мать.

Жозеф наконец решился пойти в свою комнату за вещами. Машина ждала его, теперь уже с погашенными фарами. Женщина не стала сигналить второй раз. Она не торопила Жозефа, совершенно не торопила. Она знала, как ему трудно. Она бы наверняка прождала всю ночь и не стала бы больше сигналить.

Жозеф вернулся в теннисных туфлях. В руках у него был сверток с одеждой, который он, видно, приготовил заранее. Он бросился к матери, схватил ее в объятия и изо всей силы поцеловал в волосы. Он не подошел к Сюзанне, но заставил себя посмотреть на нее, и в его глазах она прочла страх и, кажется, даже стыд. А потом он стремительно проскользнул между ними и бегом сбежал по лестнице. Вскоре на дороге опять зажглись фары, они светили в направлении города. Машина бесшумно тронулась с места: свет фар начал смещаться, он постепенно удалялся, оставляя за собой все более широкую полосу ночи, и наконец, исчез совсем.

Мать, закрыв глаза, сидела в шезлонге. В бунгало было так тихо, что Сюзанна слышала ее хриплое, прерывистое дыхание.

Пришел капрал вместе с женой. Они все видели. Они принесли горячий рис и жареную рыбу. Капрал, как всегда, заговорил первым. Он сказал, что рис и рыба на столе наверняка остыли, вот он и принес все горячее. Его жена, которая обычно не задерживалась в бунгало, прикорнула с ним рядом в углу гостиной. Они наконец поняли, как все изменилось после возвращения хозяев из города, и в их глазах появилось тупое голодное выражение. Они надеялись, что мать подаст им хоть какую-нибудь надежду на то, что они и дальше будут есть. И конечно, только ради них час спустя после отъезда Жозефа мать решилась заговорить. Она посмотрела на них и обратилась к Сюзанне: