Плотина против Тихого океана
Шрифт:
— Когда мы уедем, он сможет ее продать.
Капрал с женой начали рыть рассаду. Как-то раз мать поднялась и вышла на веранду посмотреть, как они работают. Когда рассада была вырыта, они подождали несколько дней, пока пройдет дождь, и принялись засаживать пять верхних гектаров. Они работали с увлечением, как люди, которым безделие в тягость. А поскольку мать хоть раз, но все же встала на них посмотреть, они, видно, решили, что ей не так уже плохо.
Каждый час Сюзанна поднималась в бунгало, чтобы дать матери таблетки, и тут же вновь возвращалась к мосту. Она могла существовать только здесь. И по-прежнему мимо моста проносились машины, и по-прежнему у моста продолжали играть дети. Они купались, ловили рыбу или, сидя на мосту и свесив ноги вниз, ждали, как и она, когда появятся машины с охотниками, и тогда бежали к ним, на дорогу. В это время года стояла такая жара, что дождь и тот не спасал, казалось, после него жара становится еще нестерпимее; дети вылезали из всех щелей, собирались у моста и с воплями резвились под дождем. Длинные серые ручейки грязи и вшей стекали с их головы и спускались вдоль маленькой тощей шеи. Дождь был для них великим благом. Запрокинув голову и раскрыв рот, они с наслаждением ловили его ртами. Матери выносили своих малышей, тех, кто еще не умел ходить, и нагишом подставляли их под водосточный желоб хижины. Дети играли с дождем, как и со всем остальным, с солнцем, зелеными манго, бродячими собаками. Но Сюзанну дети больше не веселили. Правда, она и теперь смотрела, как они играют, но без всякого интереса. А играли они постоянно. И переставали, только когда отправлялись умирать. Умирать от нищеты. Умирали они повсюду и постоянно. В свете костров, которые разводили их матери, чтобы согреть их голые руки и ноги, глаза их вдруг становились стеклянными, а руки фиолетовыми. Конечно, они умирали не только здесь. Точно так же они умирали и во всем мире. На Миссисипи. На Амазонке. В обескровленных селеньях Манчьжурии. В Судане. Но и на этой равнине тоже. И здесь, и повсюду они умирали от нищеты. От нищенских манго. От нищенского риса. От нищенского молока, от пустого молока их несчастных матерей. Они умирали совершенно завшивевшие, и как только наступал конец, отец говорил, что ребенка нужно сейчас же похоронить, — иначе начнется настоящее нашествие, ведь вши бегут с умерших детей, а мать: подожди, дай мне немножко посмотреть на него, а отец: что с нами будет, если вши заберутся в нашу соломенную крышу? И он брал мертвого ребенка и еще теплого закапывал в грязь, возле дома. И хотя дети умирали тысячами, все равно тысячи их толпились на дороге. Их было слишком много, и матери не могли за ними уследить. Дети сами, без матери учились ходить, плавать, вычесывать вшей, красть, удить рыбу, и умирали тоже без матери. Как только они вставали на ноги, их тут же отправляли туда, где собирались все окрестные дети: на дорогу и на мосты через нее. Все дети равнины устремлялись на дорогу. Если только не сидели на манговых деревьях, поедая вечно недозревшие манго. И во всей колонии, где были проложены дороги и шоссе, дети и бродячие собаки были бедствием для автомобилистов. От этого бедствия не спасали никакие запреты, полиция, штрафы. Дорога всегда оставалась во власти детей. Дети часто попадали под машины. Иногда водитель останавливался, платил дань родителям и ехал дальше. А чаще всего он уезжал, ничего не заплатив, потому что родители были далеко. Когда же под колеса попадали собака, курица или свинья, никто и не думал останавливаться. Только когда речь шла о ребенке, водитель соглашался потерять немного драгоценного времени. Сразу после того как машина уезжала, остальные дети вновь сбивались в кучу на дороге. Автобусу из Рама, всему тому, что передвигается, гудкам автомобилей, любому железу на колесах, да еще бурлящим потокам и смертоносным манго дети поклонялись, как богам. Никакие другие боги не влияли на их судьбу. Люди, которые говорят обратное, лгут. Белым не очень нравилось такое положение вещей. Дети мешали движению их автомобилей, портили мосты, дороги и создавали даже нравственные проблемы. Их умирает слишком много, говорили белые, да, действительно так. Но они все равно будут умирать. Потому что их вообще слишком много. Слишком много голодных, вопящих, алчущих ртов, жадных до всего. Только поэтому они и умирают. Наверно, солнца тоже слишком много. А может, и цветов в полях? Здесь, наверно, всего переизбыток?
Длинные гудки автомобилей-убийц слышались издалека. По мере приближения они становились все отчетливей. Потом машины проносились мимо бунгало в облаке пыли. Деревянный мост отчаянно скрипел. Но Сюзанна смотрела теперь на них уже другими глазами. Дорога стала другой, совсем не на эту дорогу смотрела она раньше, поджидая мужчину, который увезет ее. Дорога стала другой с тех пор, как она ждала Агости. Она больше походила на ту дорогу, по которой наконец-то уехал Жозеф после долгих лет нетерпеливого ожидания, и на ту, где перед восхищенным взором матери когда-то возник лимузин мсье Чжо, и на ту, где появился Жан Агости, чтобы сказать ей, что заедет за ней через несколько дней. Пожалуй, только для капрала дорога всегда оставалась неизменной, ослепительной и девственной.
Когда шел дождь, Сюзанна возвращалась домой, садилась под верандой, все так же лицом к дороге, и ждала, когда он кончится. Когда ждать приходилось слишком долго, она брала старый альбом «Голливудское кино» и искала в нем фотографию Рейчел Меллер, любимой актрисы Жозефа. Раньше, глядя на это лицо, она забывала обо всем на свете: оно, как ей казалось, было красиво удивительной, таинственной и близкой ей красотой. Теперь, когда она думала о женщине, которая увезла Жозефа, она представляла себе ее с лицом Рейчел Меллер. Ведь Жозеф говорил ей, что у нее самое красивое лицо на свете, безупречное, законченное и недоступное. Но теперь, глядя на это лицо, Сюзанна уже не испытывала прежних чувств. Рядом с увеличенным портретом Рейчел Меллер была еще одна фотография, под которой стояла подпись: «Очаровательная исполнительница роли Вьолетерры на улицах Барселоны». Рейчел широким шагом шла в толпе по тротуару. Уверенно и весело она шла по жизни, преодолевая препятствия, просто игнорируя их с ошеломляющей легкостью. И все время она напоминала Сюзанне женщину Жозефа. Сюзанна закрывала книгу. У нее были свои проблемы, а у Рейчел Меллер, конечно, свои, по крайней мере Сюзанна начинала об этом догадываться. И то, что та решала свои так легко и просто, что она разгуливала себе спокойно по Барселоне, нисколько не приближало час ее собственного отъезда с равнины.
Жан Агости приехал за Сюзанной на машине. Это был «рено», не такой старый, как их «ситроен», и скорость у него была больше. Предмет зависти Жозефа. Из опасения, что Жозеф попросит машину покататься, Агости предпочитал добираться до них в случае надобности на лошади или пешком, дорогой успевая поохотиться. Действительно, однажды Агости, одолжив Жозефу машину, вынужден был ждать его возвращения целых три часа. Жозеф, забыв обо всем, доехал до самого Рама. Теперь Агости рассказывал об этом, посмеиваясь:
— Пожалуй, только с женщинами Жозеф был более или менее аккуратен. Удивительно, как он удержался, чтобы не попросить лимузин у того твоего типа, видно, очень уж он был ему противен.
Они медленно доехали до ананасовой плантации, Агости оставил «рено» прямо на дороге, далеко от бунгало, за небольшой рощицей, чтобы его мать, которая с тех пор, как уехала дочь, большую часть времени проводила в ожидании, глядя на дорогу, не заметила пустую машину. Потом они долго шли по тропинке, поднимаясь на холм, на верху которого, чуть в стороне, стояло их бунгало. На одном склоне этого холма и находилась ананасовая плантация. На многих грядках ананасы засохли, но на других были в самом соку.
— Это фосфаты, — сказал Агости. — Стараюсь идти в ногу со временем, вот сделал опыт. Если так пойдет, через три года уеду отсюда с набитым кошельком.
Плантация занимала опушку тропического леса, на ней не было ни единого деревца, ничто не прикрывало ее от палящих лучей солнца. Все рисовые поля Агости были тоже затоплены июльским приливом, но они все же умудрялись сводить концы с концами благодаря кукурузе, перцу и ананасам, которые сажали по склонам холма. К тому же Жан Агости занимался контрабандой перно вместе с папашей Бартом. Старший Агости, хоть и бывший военный, все равно не удостоился приличного надела, не хватило денег на взятку. Они приехали на равнину пять лет назад. Агости-отец пристрастился к опиуму и совершенно потерял интерес к концессии. Время от времени он пропадал на два-три дня, и его, как правило, находили в одной из курилен Рама. Тогда Жан Агости договаривался с шофером автобуса, и тот сгребал его в охапку и привозил домой. Но отец начинал все сначала. Раз в два-три месяца он уносил из дома все деньги, якобы для того, чтобы уехать в Европу, но всякий раз оказывался в рамской курильне, где совершенно забывал о своих планах. Отец с сыном часто дрались и всегда на одном и том же месте, внизу ананасового поля. Мать обычно бросалась их разнимать. Она бежала следом за ними, перепрыгивая через ананасовые грядки и призывая на помощь святую Марию, а ее большие длинные косы бились по спине. Она кидалась на отца и распластывалась на нем. Эти сцены так часто повторялись, что она до старости оставалась проворной и ловкой, как паучиха.
Все Агости были практически неграмотные. Всякий раз, когда им надо было отправить письмо в земельное ведомство или банк, они приходили к матери и просили ее написать его для них. Поэтому Сюзанне их дела были известны не хуже чем свои собственные. Она знала, что держатся они главным образом благодаря контрабанде перно и опиума, которой занимался Жан Агости при посредничестве папаши Барта. Контрабанда давала ему возможность не только поддерживать мать деньгами, но и оплачивать комнату возле рамского буфета. Обычно в эту комнату он и приводил женщин. Но ее он почему-то решил привести сюда, на ананасовую плантацию, видно, на то у него были свои причины.
На дороге возле леса было пустынно, как всегда во время послеобеденного отдыха. Вдалеке, около рисовых полей, дети, распевая песни, стерегли буйволов.
— Это меня ты ждала у моста, — сказал Агости. — Хорошо, что я оказался там. Я знал, что Жозеф уехал, и часто думал о тебе: что ты поделываешь? Даже если бы твоя мать не прислала за мной, я бы все равно пришел к тебе.
— Но я-то совсем о тебе не думала.
Он рассмеялся глуховатым смехом, как иногда смеялся Жозеф.
— Думала ты об этом или нет, ты все равно ждала меня. Я здесь единственный мужчина.
Сюзанна улыбнулась. Похоже, он знал, куда ведет ее и что с ней надо делать. Он казался таким уверенным в себе, что ей вдруг стало очень спокойно: правильно она делает, что идет за ним, сейчас она была в этом еще тверже уверена, чем в тот день, год назад, когда он поцеловал ее. И то, что он говорил, было правдой: он из тех мужчин, которые не могут свыкнуться с мыслью, что где-то на равнине одинокая девушка поджидает машины охотников. Даже если бы мать не попросила его прийти, он все равно рано или поздно появился бы на своем «рено».
— Пойдем в лес, — сказал Агости.
Мать Агости, должно быть, спала, иначе она давно бы уже подала голос. А Агости-отец, должно быть, курил свой опиум в тени бунгало. Они свернули с ананасового поля и вошли в лес. После поля лес повеял на них прохладой, словно они погрузились в воду. Жак Агости остановился на продолговатой полянке, похожей на впадину из темной зелени и окруженную высоким густым лесом. Сюзанна села под одним из деревьев и сняла шляпу. Конечно, здесь себя чувствуешь в большей безопасности, чем в четырех стенах, но если он привел ее сюда только поэтому, то он зря трудился; Жозеф уехал, а мать была согласна. Она отпустила ее даже с большей легкостью, чем раньше отпускала Жозефа к женщинам в Рам. И конечно же, Сюзанна предпочла бы комнату Жана Агости в Раме. Они бы закрыли ставни, правда, сквозь щели все равно бы проникали солнечные лучики, и все-таки это напоминало бы ей темноту кинозала.