Плотина против Тихого океана

Дюрас Маргерит

— Проклятье! — крикнул он. — Она, кажется, и правда сдохла.

К нему подбежали мать и Сюзанна. В круге света они тоже увидели лошадь. Она рухнула на землю всем телом. Голова лежала на самом верху склона, и зарывшаяся в посевы морда касалась серой воды.

— Ужасно, — сказала мать.

Она горестно поднесла руку ко лбу и неподвижно застыла рядом с Жозефом.

— Ты бы подошел, посмотрел, — сказала она наконец. — Может, она еще жива.

Жозеф медленно спустился по ступенькам и направился к склону, впереди скользил свет закрепленного на шлеме фонаря. Не дожидаясь, пока он подойдет к лошади, Сюзанна вернулась в бунгало, снова села за стол и попыталась доесть свой кусок ибиса. Но аппетит у нее пропал окончательно. Она не стала доедать и пошла в гостиную.

Там она села, поджав ноги, в ротанговое кресло и повернулась к лошади спиной.

— Бедное животное, — стонала мать. — Подумать только, ведь еще сегодня днем она прошла всю дорогу от Банте!

Сюзанна слышала ее сетования, не видя ее. Она наверняка стояла на веранде и не спускала глаз с Жозефа. На прошлой неделе в деревушке за бунгало умер ребенок. Мать сидела возле него всю ночь и, когда он умер, причитала точно так же.

— Какое несчастье! — кричала она. — Ну что, Жозеф?

— Она еще дышит.

Мать вернулась в столовую.

— Что делать? Сюзанна, сходи возьми в машине старое клетчатое одеяло.

Сюзанна спустилась под бунгало, стараясь не смотреть в сторону лошади. Она взяла с заднего сиденья одеяло, вернулась и подала его матери. Мать пошла с одеялом к Жозефу, и через несколько минут они вместе вернулись в бунгало.

— Ужасно, — сказала мать. — Она посмотрела на нас.

— Хватит про лошадь! — сказала Сюзанна. — Завтра поедем в Рам.

— Что? — переспросила мать.

— Так Жозеф сказал, — ответила Сюзанна.

Жозеф надевал теннисные туфли. Он ушел очень злой. Мать убрала со стола и засела за счета. За свою «безумную бухгалтерию».

* * *

Когда они ездили в Рам, мать укладывала косу на голове и обувалась. Но оставалась все в том же гранатовом платье, которое, впрочем, не снимала никогда, разве что на ночь. Когда она стирала его, то потом ложилась и спала до тех пор, пока платье не высохнет. Сюзанна тоже обувалась: она надевала свои единственные туфли, черные атласные бальные туфли, которые когда-то по дешевке купила в городе на распродаже. Но она по такому случаю еще и переодевалась, надевая вместо малайских штанов платье. Жозеф оставался в своей обычной одежде. Чаще всего даже и не обувался. Только когда приходил пароход из Сиама, он надевал теннисные туфли, чтобы танцевать с пассажирками.

Подъехав к буфету в Раме, они увидели стоящий во дворе великолепный семиместный лимузин черного цвета. Внутри сидел шофер в ливрее и терпеливо ждал. Никто из них раньше этого лимузина здесь не видел. Он не мог принадлежать никому из охотников. У охотников не бывало лимузинов, у них были спортивные машины с откидным верхом. Жозеф выскочил из «ситроена». Он бросился к лимузину и стал кружиться вокруг него, рассматривая со всех сторон, к великому удивлению шофера. «Тальбот или Леон Болле», — сказал Жозеф. Так и не решив, какая же это марка, он поднялся в бар вместе с матерью и Сюзанной.

Там сидели трое почтовых служащих, несколько морских офицеров с пассажирками, младший Агости, который никогда не пропускал пароход, и, наконец, один за столиком, молодой, долгожданный, предполагаемый владелец лимузина.

Папаша Барт встал, медленно выбрался из-за кассы и двинулся навстречу матери. Он уже двадцать лет владел буфетом в Раме. Здесь он состарился и растолстел. Это был человек лет пятидесяти апоплексического вида, тучный, раздувшийся от перно. Несколько лет назад папаша Барт усыновил мальчика с равнины, который теперь делал за него всю работу, а в свободное время обмахивал его веером за стойкой, где тот пребывал в блаженном опьянении от очередного стакана перно, неподвижный, как Будда. В какое бы время дня вы ни застали папашу Барта, он всегда был весь в поту, а рядом стоял недопитый стакан перно. Он поднимался с места только затем, чтобы встретить клиентов. Больше папаша Барт не делал ничего. Он приближался к ним с медлительностью морского чудища, выброшенного на сушу, почти не отрывая ног от пола, настолько мешал ему небывалый по величине живот — настоящий винный бочонок. Спиртное было сутью его жизни. Он зарабатывал контрабандой и

был богат. Покупатели приезжали к нему издалека, чуть ли не с северных плантаций. У него не было ни детей, ни семьи, однако деньгами своими он весьма дорожил и никогда не давал в долг или требовал такие большие проценты, что никто на равнине просто не решался к нему обратиться. Чего он и добивался, убежденный, что деньги, отданные на равнину, это деньги погибшие. Вместе с тем он был единственным белым человеком на равнине, про которого можно было сказать, что он равнину любит. Он действительно обрел здесь средства для жизни, равно как и ее смысл: перно. Говорили, что он добр, потому что усыновил ребенка. А что ребенок обмахивает его веером — так уж лучше обмахивать папашу Барта, считали все, чем под палящим солнцем пасти буйволов на равнине. Этот благородный поступок и репутация, которую он снискал папаше Барту, развязывали ему руки, позволяя спокойно заниматься контрабандой. И, конечно, в немалой степени способствовали тому, что колониальные власти наградили его орденом Почетного легиона за то, что он в течение двадцати лет бессменно содержал буфет в Раме, неусыпно поддерживая престиж Франции на «далеком рубеже».

— Как поживаете? — спросил у матери папаша Барт, пожимая ей руку.

— Хорошо, хорошо, — сказала мать, не желая распространяться на эту тему.

— Ну и шикарные же у вас клиенты, черт побери, — сказал Жозеф. — Такой лимузин…

— Это парень с северных каучуковых плантаций. Они там живут получше, чем мы.

— Ну, вам-то жаловаться не на что, — сказала мать. — Три парохода в неделю — это недурно. Да еще перно…

— Зато большой риск, они теперь раз в неделю ко мне заявляются. Очень большой риск, каждую неделю нервы мотают.

— Покажите нам этого северного плантатора, — попросила мать.

— Вон он, в углу, рядом с Агости. Только что из Парижа.

Они уже увидели его. Он сидел за столиком один. Это был молодой человек лет двадцати пяти, в легком тюсоровом костюме. На столе лежала такая же шляпа. Он отхлебнул перно, и они заметили у него на пальце великолепный брильянт, на который мать уставилась в полном изумлении.

— Потрясная у него тачка, застрелиться можно, — сказал Жозеф и добавил: — А в остальном натуральная обезьяна.

Брильянт был огромный, тюсоровый костюм — великолепного покроя. У Жозефа никогда в жизни не было тюсорового костюма. Шляпа как из кинофильма: такую шляпу герой небрежно надевает на голову, прежде чем сесть в автомобиль и отправиться в Лоншан [2] , чтобы спустить там половину своего состояния от тоски по любимой женщине. Но собой он и впрямь хорош не был. Узкие плечи, короткие руки, рост явно ниже среднего. Маленькие кисти рук были ухоженные, тонкие, довольно красивые. А брильянт придавал им какую-то царственность с некоторыми признаками вырождения. Он был плантатор, молодой и одинокий. Он смотрел на Сюзанну. Мать увидела, что он смотрит на нее. Она взглянула на дочь. При электрическом свете веснушки ее были не так заметны, как днем на солнце. Она была бесспорно красива, с блестящими высокомерными глазами, молода, почти подросток, но не застенчива.

2

Лоншан — ипподром в Булонском лесу, в Париже.

— Что у тебя за похоронный вид? — спросила мать. — Неужели ты не можешь хоть раз в жизни быть приветливой?

Сюзанна улыбнулась плантатору. Отыграли две длинные пластинки — фокстрот и танго. Когда поставили третью, опять фокстрот, плантатор поднялся, чтобы пригласить Сюзанну. Стоя он выглядел совсем нескладным. Пока он шел к Сюзанне, все смотрели на его брильянт: папаша Барт, Агости, мать, Сюзанна. Пассажиры не смотрели, они видали и получше, не смотрел и Жозеф, потому что Жозеф смотрел только на автомобили. Но все обитатели равнины смотрели. Надо сказать, что этот брильянт, о котором его простоватый владелец и не думал, один стоил примерно столько же, сколько все концессии равнины вместе взятые.