Плотина
Шрифт:
В домике была только Люба-нормировщица, которая обрадовалась его приходу и затараторила:
— С выздоровлением вас, Николай Васильевич! Мы все уже соскучились без вас, ребята из бригад заходили, спрашивали…
— А новое начальство не пришлось вам? — не удержался Николай Васильевич.
— Нет, что вы, не в этом дело! — столь же искренне испугалась Люба. — Юра работает, как зверь, всех гоняет и себе покоя не дает… Кажется, даже про свадьбу свою забыл.
— Я думаю, выберет время, вспомнит.
— А мы с Герой тоже решили пожениться, Николай Васильевич, — сообщила Люба и чуть замерла в ожидании.
— Совет вам да любовь, ребятки!
— А вас мы просим быть посаженым отцом. У нас же никаких родственников поблизости нету.
— Спасибо. Посижу… — Николай Васильевич улыбнулся, и с него свалилась большая часть того напряжения, которое он нес в себе от самого дома.
Вскоре после восьми часов появился Юра. По-деловому быстро ворвался в комнатку начальника участка — и прямо к столу. А за столом отец.
— Ты, шеф? — удивился Юра.
— Собственной персоной, — отвечал Николай Васильевич, глядя на сына с каким-то изучающим ожиданием.
— Что же ты не сказал, что выходишь?
— Хотел провести неожиданную инспекцию.
— Ну так пойдем.
На плотину поднимались на дребезжащем лифте, к которому Николай Васильевич относился без доверия, хотя и вынужден был признать, что он экономит время и силы. Прошли сразу к новой, недавно сформированной бригаде. Здесь блок был забетонирован только наполовину и фронт работы был еще достаточный. Вторая бригада только начала работать в новой выгородке, и у нее тоже никаких осложнений не предвиделось. В третьей укладывали последние порции бетона в довольно сложный фигурный блок. Работало как раз звено Лысого, и сам звеньевой принимал бадью, подманивая ее рукой к трудному закоулку.
— Как он справляется? — спросил Николай Васильевич.
— Старается… Я ему сказал, что только временно назначаю, до твоего прихода.
— А на доске его фамилия написана капитально.
— Так надо же как-то звено обозначить.
— Ну ладно, — не стал противиться Николай Васильевич. — Я вижу, что мог бы еще три недели дома сидеть, — не то в похвалу Юре, не то с другой какой мыслью проговорил он. — Все у тебя тут в ажуре.
— Это не моя вина, шеф, — поспешил Юра «оправдаться». — Просто все везде здорово налаживается: бетон вымаливать не надо, арматуру дают вовремя, краны работают, а людям ведь только одно и надо — чтобы дело шло без задержек.
— И оно, что же, вот так все идет и идет, без сучка без задоринки, весь божий день?
— Работа есть работа, шеф… Но в этом соревновании-содружестве что-то есть!
— Не дураки придумали.
— И еще новость: Острогорцев повел бешеную борьбу со всякими зловредными мелочами.
— Значит, все-таки засело это у него в голове, — удовлетворенно заметил Николай Васильевич.
— Твоя идея? — догадался Юра.
— Он и сам толковый мужик…
Теперь Николай Васильевич уже сверху, с плотины, посмотрел в нижний котлован, на штабную горку и дальше, вниз по Реке, где в зелени берез и сосен блаженствовали пятиэтажные дома поселка, светлея отделкой из мраморной крошки. Наверное, не в первый раз смотрел он отсюда и вверх и вниз по течению Реки, слушая бурливые речи ее, но сегодня все ему вдруг показалось несколько новым и словно бы уменьшенным. Все словно бы отодвинулось, затуманилось или сгладилось. Даже строительного мусора и Грязи стало в котловане как будто меньше. И чище, оранжевей стали «белазы», бежавшие от бетонного завода к плотине, я веселее катилась голубеющая от неба вода, и оживленнее было в нижнем котловане, под станционной плотиной, где намечались первые штрихи будущего здания ГЭС. Обновили потрепанный взрывами флаг над штабом, и новизной блестели недавно вставленные там стекла.
Загляделся, задумался Николай Васильевич, и какие-то новые мысли или ощущения приподняли его еще выше, куда-то к тому уровню, на котором протянется от берега к берегу (и в дальние завтрашние времена!), выгнется гордой красивой дугой поперек Реки могучая плотина, очищенная от всего лишнего, прекрасная в своей завершенности. Она не только будет работать, накапливая воду для турбин, она украсит этот уголок земли человеческим творением. Пусть говорят что угодно, пусть и сам я понимаю, что мы пока что портим плотинами реки, но всякий раз, когда ты ее закончишь, это действительно поднимает тебя. Посредством таких творений человек прикасается к вечному и к вечности.
Не оттого ли все сегодняшнее, все здешнее показалось вдруг Николаю Васильевичу отдаленным и вроде бы уменьшенным? Не оттого ли, что он посмотрел на все с завтрашней высоты?..
Когда вернулись в прорабскую, Юра сказал:
— Давай, шеф, я доложу тебе о готовых блоках.
Николай Васильевич медленно уселся за свой стол, широко возложил на него руки, будто обнимая или заново примеряясь к нему, затем столь же неторопливо достал из пиджака свою заветную книжицу. Во время болезни он заметил, что обтерлась у нее обложечка, и как мог подремонтировал, подклеил. Хотел еще и в целлофан упрятать обложку, но что-то тогда помешало, а потом забыл. Зато в том месте, где кончались предшествующие записи, оставил закладочку и теперь сразу открыл книжку на нужной странице. Посмотрел на аккуратные колонки цифр. Перевернул несколько листов назад, в прошлые годы. И протянул книжку Юре.
— Держи!
— Не понял, — чуть растерянно проговорил Юра, не решаясь принимать этот неожиданный дар.
— Держи, держи! — повторил Николай Васильевич. — Запиши новые блоки и оставь ее у себя.
— Да я не умею так красиво писать цифры, — все еще сопротивлялся, словно бы опасаясь чего-то, Юра.
— Захочешь, чтобы было не хуже, и научишься.
— Но ты же сам любишь.
— А теперь ты привыкай. Очень скоро поймешь, что это не просто учет.
— Ты что-то задумал?
— Ничего нового, Юра. Просто хочу, чтобы ты получал иногда удовольствие.
— Только чтоб без всякого подтекста, шеф!
— Я и не знаю, что такое подтекст.
— Я тоже, — засмеялся Юра и взял книжку, поскольку уже невозможно было смотреть, как отец безответно держит ее на весу. У него даже рука стала вздрагивать. Надо было выручать старика.
А вот сказать что-нибудь еще Юра уже не смог, не нашелся и потому сел тут же к соседнему, своему столику и начал по памяти вписывать в книжку традиционный ряд цифр: номер блока, его отметка, объем в кубах, марка бетона… Он приступил к делу со всем старанием, но его цифры все равно не получались такими же красивыми, как у отца, и в книжке сразу наметилась смена стилей. В следующем ряду Юра начал выводить каждую цифру отдельно, подлаживаясь под отцовский «чертежный» шрифт. После нескольких цифр откинулся, чтобы посмотреть чуть издали. Остался доволен. И почувствовал вдруг, что это действительно приятная, черт возьми, процедура. Особенно когда добавляешь к прежнему итогу новый, нарастающий. Не зря отцу нравится это…
Николай Васильевич смотрел в это время в окошко. Здесь, на новом месте, его окно выходило на Реку, чуть ниже водобойного колодца, где вода постоянно бурлит и пенится, сердится и шумит. Редко когда удается понять человеку ее говор, но при сегодняшней свежести восприятия, во все вглядываясь и вслушиваясь как бы заново, Николай Васильевич услышал и то, о чем говорила здесь Река. «Прорвемся… Прорвемся… Прорвемся…» — твердила она, как солдат, оказавшийся в окружении. Она действительно была прижата к одному берегу, и ей действительно приходилось прорываться, пробиваться, проталкиваться сквозь оставленные для нее в плотине донные отверстия, которые живую массу ее разрезали на несколько взбитых горных потоков. Затем она воссоединялась и перемешивалась в огромном корыте водобойного колодца, опять же стесненная бетоном… Так человек приучает ее ходить по струнке, бежать по оставленным и проложенным путям — приучает и приручает, чтобы она потом покорно и мощно работала на него. А Река… «Я — живая… живая… живая…» — журчат ее слившиеся и снова привольно разлившиеся в берегах воды. Журчат и празднуют избавление от человеческого насилия.