Плотина
Шрифт:
— Это все понятно, — проговорила мудрая Мариша. Но ее остановил на этот раз руководитель группы, молодой и серьезный кандидат наук (как очень скоро выяснится, сын Глеба Тихомолова, того Тихомолова, с которым Николай Васильевич вместе служил в Германии, в Крыму и на Чукотке).
— Мы все говорим «понятно», когда слышим очевидные вещи, — продолжал, чуть раздражаясь, Острогорцев. — Но сами же и требуем разъяснения очевидных истин… Вот вы говорите здесь о науке, которая предвидит, прогнозирует, предупреждает. Как говорится, дай бог ей здоровья! А теперь вспомним, когда у нас особенно широко развернулось гидроэнергетическое строительство? Да как раз в то время, когда науке при быстром ее развитии понадобились новые, невиданные энергомощности. И если уж продолжить о гидроэнергетике в интересующем вас плане, так вот вам еще одна очевидная истина: «гэсы» работают десятилетиями, не выбрасывая в атмосферу ни одного грамма копоти или углекислоты. Попробуйте представить себе, что вся сегодняшняя электроэнергия вырабатывалась бы на тепловых электростанциях. Сколько копоти и сколько топлива!
— Ну это, конечно… — начала Мариша уже несколько в иной тональности.
— Короче говоря, я предлагаю вывести нашу беседу из острополемического буруна в русло плавного течения, — сказал Острогорцев. — Поймите, что ваши заботы мне не безразличны. Но я буду продолжать наращивать плотину, мы затопим всю проектную площадь, и так будет повторяться и на этой, и на других реках еще довольно долго — даже при успешном развитии альтернативных видов энергии. Ее теперь требуется все больше и больше, и остановки тут не предвидится… К лучине нам уже никак не вернуться, уважаемая Мариша! — галантно закончил Острогорцев.
— Меня очень волнует то, — заговорил после небольшой паузы руководитель группы Иван Глебович Тихомолов, — что вы не собираетесь вырубать леса на месте затопления. Тут, казалось бы, и хозяйственная и экологическая задачи совмещаются.
— В хозяйственном плане — невыгодно, — сразу ответил Острогорцев. — Технически — почти невозможно. Представьте себе: как транспортировать лес с этих скал? Наверху — сплошные горы и сопки, внизу — бурная река, уже перегороженная. Наконец, сам лес — непромышленный… Но почему это вас волнует? — спросил он Тихомолова. — В конце концов лес сгниет…
— В этом-то и беда.
— Тут может быть только один путь, — с обещанием гениального решения проговорила Мариша.
— Какой? — спросил Тихомолов, готовый ухватиться и за соломинку.
— Отдать лес японцам: они найдут, как его вырубить, как вывезти и как использовать. Они даже щепу используют.
Все вежливо поулыбались и продолжали молчать.
— Ну что же, какие будут еще ко мне вопросы и пожелания? — спросил тогда Острогорцев.
Тихомолов попросил показать им зону затопления.
— Мой катер — в вашем распоряжении, — тут же ответил Острогорцев. — С вами поедет кто-то из моих заместителей, так что и новые вопросы, которые возникнут, вы сможете задать ему.
Он явно «закруглял» беседу и откровенно посматривал на свои электронные часы.
— Сможем мы встретиться с вами перед нашим отъездом? — спросил Тихомолов.
— Если возникнет такая необходимость…
Было ясно, что он торопится.
Было понятно — куда.
На другой день вся группа прошлась по плотине, ученые кое-чему подивились, но не слишком, поскольку помнили о своем противостоянии всему этому бетонному могуществу. Неспокойная Мариша, которая была теперь в джинсовом костюме и такого же тона курточке с капюшоном, не могла удержаться от восторгов, когда глянула с плотины вверх по Реке.
— И далеко простирается такая красота? — спросила она Мих-Миха, сопровождавшего группу.
— Чем дальше, тем больше, — отвечал Мих-Мих с гордостью.
— Варвары! — отозвалась она на его гордость.
По переходам и лесенкам ученые, Мих-Мих и моторист начальнического катера спустились в опустевший после перекрытия проезда верхний котлован, прошлись по перемычке, уже воспринимавшейся как нечто доисторическое, и вышли к рыбацким лодкам и катеру. Лодок здесь заметно поубавилось — владельцы перевезли их в поселок, а катер пока оставался на месте. Ученые рассаживались в нем шумно и теперь уже с остротами и изречениями. Кто на боковые скамьи, кто на корму. Мариша — рядом с мотористом.
Моторист вывел катер на середину Реки и повел вверх на малой скорости. Высокие берега Реки проплывали мимо с торжественной неторопливостью, позволяя обозревать себя в подробностях. Правый берег был еще в тени, зато уж левый, «в багрец и золото одетый», светился и праздновал за двоих. Река чуть повернет — и катер входит в тень, затем снова вырывается на солнце, и здесь словно бы происходит смена дня и вечера, смена тепла и прохлады, светлых и сумеречных тонов в природе. Каменный коридор, поросший негустыми и немощными лесами, казалось бы, не много несет в себе разнообразия, однако за каждым поворотом Реки открывалось что-то новое: отвесная стена уступала место лужайке с отдельными пышными деревьями на ней, потом возникали будто сложенные человеком крепостные башни, между ними — узкое ущелье, и через него — прорыв солнца. На высоком плече скалы — одинокая, оббитая ветрами елочка — как скелет селедки.
Зашли в устье небольшой речки, как видно, знакомой мотористу, и неожиданно открылась тихая и чистая заводь, маленькое озерцо с прозрачной водой. Темными молниями метнулась от катера рыба. Рокот мотора пробежался по скалам и затих. Прорезались голоса птиц, громкие и звучные, как будто их проигрывали со стереофоническим усилителем.
— Господи, вот тут бы и умереть! — проговорила негромко Мариша, и ее голос пошел гулять по горам, отражаясь от них.
— Неужели вы и этого не пощадите? — сказала она погромче. И берега начали повторять, сдваивая слоги: — Ели-ели… ите-ите…
Около полудня подошли к тем скалам, на которых были обнаружены наскальные рисунки древнего человека. Вышли на берег. И вот перед людьми начали доверительно открываться каменные страницы древности, наивные, скромные и прекрасные. Одна зарисованная плоскость была обращена к воде (и к восходу солнца), другая — к верховьям Реки (и к полуденному солнцу). На них наелись рядом быки и волки; быки — с тонкими породистыми ногами, волки — с тупо опущенными мордами. И овцы стояли кучкой поблизости. И сам человек (может быть, автор рисунков?) стоял поодаль с копьем, ни на кого в данный момент не покушаясь, только созерцая мир.
Он пользовался, ловкий неуч, всего лишь заостренным камнем и неведомой нам землистой краской, близкой по тону к состарившейся охре, но исполнил все как надо, не хуже своих будущих подражателей — примитивистов. Вряд ли он задумывался о смысле и целях искусства, но послужил и искусству, и истории… Но вот что же было для него побуждающим мотивом? — не в первый раз задумались люди. Они хорошо знали хрестоматийные истины, но им захотелось порассуждать именно вот здесь, у истоков, у каменных этих плоскостей, к которым прикасался, которые обрабатывал и заполнял своим видением мира неизвестный солдат человеческой культуры. В самом деле: кому он хотел рассказать об увиденном или придуманном? Что было раньше: озарение, зов таланта или некая необходимость? Что это было: стремление к самовыражению или бездумное отражение быта? Что двигало его рукой: честолюбие или любовь к женщине? Или он думал в это время о своих детях, о потомках, о нас?