Плотина
Шрифт:
— Деликатный мужик — вот и все, — объяснил Юра, хотя и сам не мог понять, что так подхлестнуло Геру, отчего он так подхватился.
— А мне показалось… — о том же продолжал Мих-Мих, глядя на дверь. Однако делиться своими подозрениями не стал и вместо этого спросил Юру: — Ну как у вас дома? Как старик?
— Вы что-то не заходите, — слегка упрекнул Юра.
— Понимаешь, все собирался, собирался со дня на день, а потом, слышу, Острогорцев меня опередил. Теперь надо хотя бы денек переждать, а то как будто по следам начальства… Ты не знаешь, какие они там проблемы обсуждали? Не при тебе это было?
— Нет, я в своей комнате сидел — на случай необходимости.
— Похоже, что у них серьезный разговор состоялся.
— Какие там серьезности с больным человеком! Просто навестил начальник ветерана.
— У него так просто ничего не бывает, — знающе заметил Мих-Мих. — Да и твой шеф — заводной, если дела коснется.
— Ясно, что о чем-нибудь дельном тоже говорили.
— А насчет наших кадровых раскладок толковали?
— Не знаю. И пока что не хочу знать, — ответил Юра без особой деликатности.
Он и в самом деле не знал, заводил ли отец разговор относительно своего будущего. Сам Николай Васильевич ничего ему не рассказал, а спрашивать Юра не стал. Ему, в общем-то, не до этих проблем теперь. Ему бы хоть в своих новых проблемах разобраться да и на плотине себя не уронить.
— Похоже, твой шеф выдал Острогорцеву насчет порядков на стройке, — продолжал Мих-Мих. — Тот далее на летучке упомянул: «Мы тут с Густовым-старшим посудачили недавно насчет наших дел и пришли к некоторым выводам…» Разъяснять, к каким, он, правда, не стал, но, по-моему, недоволен.
— Ну а если действительно шеф пощекотал нервы Острогорцеву? — спросил Юра.
— Тогда он сам себе все испортил!
— Правдой ничего не испортишь, я слышал.
— Идеалист! Если у старика хватило ума наседать на Острогорцева, он сам подписал себе приказ о выходе на пенсию. И уже без назначения на новую должность.
— А заготовить приказ должны вы, как я понимаю? — не то спросил, не то подразнил Юра Мих-Миха.
— Правильно понимаешь.
— Только вам надо еще уяснить, какой именно приказ?
— Не дерзи старшим, мальчик!
Мих-Мих насупился. Может быть, он и не собирался скрывать своих целей и намерений, но не хотел быть так упрощенно понятым или так легко разгаданным.
Однако и долго сердиться Мих-Мих тоже не умел. Немного помолчав, спросил о здоровье Зои Сергеевны (хотя болел сейчас Николай Васильевич), заметил, что нынче красивая стоит осень, осведомился, как справляется участок с планом. Пожалел, что не удастся сходить на осеннюю охоту, И продолжал подспудно думать о своем, о том, ради чего пришел сюда.
— Что же будем делать, Юра? — спросил, уже собираясь уходить.
— Строить ГЭС, — отвечал Юра. Ему очень понравилась эта формула, и он повторил ее в этот день уже во второй раз.
Попрощался Мих-Мих вполне дружески, в своем стиле, передал привет Николаю Васильевичу, пообещал в самое ближайшее время навестить его.
«Теперь поторопится», — подумал Юра с невольной улыбкой.
Но не заклеймил друга дома презрением, даже осудил его не очень сильно. Так уж, видимо, сложился этот человек. Он уверен, что так и должно действовать: окольными путями разведать все, что требуется, чтобы подготовить потом безошибочное, суть угодное начальству предложение. В данном случае — тоже. Поскольку окончательное решение будет принимать Острогорцев, Мих-Мих считал необходимым заранее знать его отношение, его намерения касательно Густова-старшего. Все нужно знать заранее, чтобы оставаться единомышленником с начальником стройки. Иначе ведь нельзя действовать заму по кадрам, иначе разнотык получится. А так он поступает, со своей точки зрения, правильно и профессионально — и ни в чем ты его не упрекнешь, Юра Густов. Разве что еще чуть-чуть поуменьшится твое уважение к этому человеку…
Гера уже не вернулся, и определять место установки нового крана теперь придется Юре одному. Гера вообще ушел слишком поспешно; можно было понять это так, что его уважение к Мих-Миху уменьшилось намного раньше. А еще тут вдруг шевельнулось у Юры предположение, что в душе Гера, может быть, тоже претендует на пост начальника участка, если уйдет Николай Васильевич. Гера — такой же старший прораб, как и Юра, их деловые качества почти одинаковы, а стало быть, и право на выдвижение у них тоже одинаковое. Но Гера знает, что Мих-Мих — друг дома Густовых, и может подумать…
Вот еще какой поворот!
Поддайся, черт возьми, подобному течению мыслей — и самого себя заподозришь в карьеризме, и ведь где-то в глубинах сознания найдешь необходимые подтверждения. Вспомнишь, к примеру, промелькнувшее когда-то желание власти — только для дела, разумеется, только во имя улучшения дела! — вспомнишь, как в те же дерзкие минуты обращался мыслью к самому главному креслу этой огромной стройки, чуть ли не сознавая себя способным занять его, — вот тебе и необходимые штрихи к портрету карьериста!
Так что скорей на плотину, друг!
И порадуйся еще раз, что есть у тебя такое славное место, как плотина. Там всегда дует вдоль Реки — в ту ли, в другую ли сторону — свежий ветерок, там постоянно, днем и ночью, работают и работают люди, там ведутся здоровые разговоры о бетоне, опалубке, металле — и почти никогда о должностях! Там не остается времени и не остается в душе места для сомнительных мыслишек. Так что едва подумалось тебе не совсем хорошо о хорошем человеке — шагай поскорее туда, на ветерок! От собственных искусительных и угнетающих мыслей — туда же спеши! Когда почувствуешь, что о чем-то нельзя думать, а можно только работать, — вперед, на плотину, дружище! Вспомнил о женщине, тебя отвергнувшей, — и опять не найдешь, не придумаешь ничего лучшего, как подняться туда же. Плотина — великий остров спасения. Символ упорства и мудрости. Символ стойкости. Место вольных ветров и свободных дум.
Мысль о женщине…
Если приостановиться и подумать: что такое женщина в нашей жизни? В жизни мужчины и в жизни вообще? Она и сила наша, и слабость. Она и слабого может сделать героем, и подлинного героя низвести до самого низкого уровня. Из-за нее дрались на дуэлях, а когда-то, говорят, вели кровопролитные войны. Ради нее писали поэмы и совершали страшные преступления. Ее обожали, превозносили, лелеяли, ставили выше богов и законов — и ее же втаптывали в грязь. Ее прекрасное тело обожествляли и предавали анафеме, нежно ласкали в тихом уединении и выставляли на всеобщий позор к черному столбу, стегали плетьми, сжигали живую неизъяснимую красоту на кострах. Она сама шла на подвиг и на позор, на торжество и на смерть.