Плотина
Шрифт:
Все это — женщина.
И добрый, уютный нынешний дом с запахом чистоты — это тоже женщина.
И запущенность в доме, уныние и бездетность — она же.
Твое настроение, твоя рабочая удаль или унылая лень — чаще всего от женщины.
И сами мы, каждый из нас, — от женщины.
И наше прошлое, настоящее, будущее соединены женщиной.
Радость и горе, свет и тьма, красота и безобразие, надежда и уныние, восторг и горесть, полет и падение, счастье и беда, доброта и злоба, рай и ад — все это женщина, женщина и женщина.
И, наконец, самое главное: само продолжение жизни человеческой, противоречивой и сложной, непрерывной и обнадеживающей, — разве оно возможно
А есть еще у каждого и одна-единственная женщина со своим единственным обликом и характером, со своим именем и своей удивительной неповторимостью.
Наташа — вот ее нынешнее имя в сознании и в сердце Юры.
Настроение и мысли о ней менялись у Юры в эти дни постоянно и временами резко, контрастно. То он трезво, рассудительно обращался к недавнему прошлому, когда все возникшее между ним и Наташей представлялось серьезным и прочным, и тогда не мог поверить, чтобы все это могло так сразу и навсегда оборваться. А то вдруг вспоминал последнее объяснение, чужое лицо Наташи — и все вмиг становилось безнадежным, беспросветным. Сожалел о своей тогдашней порывистости. Он вообще не очень-то ценил слова в отношениях между мужчиной и женщиной, поскольку тут происходила, может быть, самая грозная девальвация: клятвы оборачиваются предательством, ласковость — грубостью, многие обещания решительно ничего не стоят. Меньше всего говорят и клянутся надежные люди, а себя он привык считать надежным. Он и не хотел торопиться… Однако же пришла, нагрянула такая минута, когда он уже не мог не сказать Наташе о своей любви, побежал, заторопился к ней — и вот случилось непредвиденное. Его порыв к радости, его краткий праздник души закончились обидой и тоской.
Снова и снова вспоминая эти минуты, он уже не верил ни в какую трезвость, ни в какую логику. То есть ему казалась более убедительной логика обратная: если все между ним и Наташей с такой легкостью оборвется, то, значит, ничего серьезного и не намечалось. И тогда невольно думалось о какой-то предначертанности, предопределенности. Видимо, не суждено. Знать, такова судьба, что ни в первый раз, ни теперь… Стало быть, надо просто смириться с этим и остаться на всю жизнь одному, в гордом и свободном одиночестве. Пусть это будет унылая, бедняцкая гордость — все равно это лучше унижения.
И в то же самое время, за этими самыми мыслями он не переставал ждать встречи с Наташей. Вот еще какая бывает логика! Пытался представить себе, как это может произойти и что он скажет Наташе, и что она ответит ему, и как они оба будут постепенно приближаться к пониманию, к примирению, к дружбе.
Встреча должна была состояться неизбежно — это он знал. Дорога в котлован здесь одна для всех, дорожки в поселке хотя и разбегаются в разные стороны, но сходятся к центру, без которого не обойтись ни одному жителю Сиреневого лога. Наконец была еще общая для всех плотина. На ней тоже немало своих путей-переходов — и столько же возможностей встретиться.
Только вот когда и как это произойдет?
Пока что проходили день за днем, а Наташу он или не видел совсем, или только издали. Когда ходил к Острогорцеву насчет отца, нарочно задержался в штабном коридоре, без нужды поразговаривал с дежурным инженером, потом долго пил чашку растворимого кофе в буфете и все посматривал через дверь: не выйдет ли кто из комнаты техинспекции. Не дождался… И переступить через знакомый порожек в знакомую комнату не решился. Ему тут подумалось, что вся техинспекция уже знает или догадывается об их размолвке.
А встречи у него происходили в это время совсем другие — и каждая словно бы со своим намеком, со своей подсказкой.
Как-то он зашел в новую бригаду Руслана Панчатова. Здесь готовили к бетонированию давно законсервированный и основательно замусоренный блок. Панчатов работал в дальнем углу — бил по уже очищенному бетону сильной струей воды, а у самой лесенки, у входа на блок, трудился незнакомый худенький парнишка — драил металлической щеткой старый бетон. Юра понял, что это тот самый студент, про которого рассказывал утром Гера Сапожников. Почти все лето парень проболел воспалением легких, от своего студотряда отстал, но решил все же поехать вдогонку, чтобы «посмотреть и прикоснуться». Был он в невзрачной курточке, выглядел рядом с кадровыми ребятами в их благородных брезентовках хилым и хлипким, однако свою черную, явно не престижную работу выполнял с пониманием, если не с гордостью, и даже начал, не отрываясь от дела, просвещать Юру, приняв его за постороннего наблюдателя, может — за журналиста.
— Бетон любит чистоту, как хорошая женщина, — изрек он, глянув на наблюдателя снизу и как-то бочком. — Даже не всякая хозяйка так чисто моет полы в своей квартире, как бетонщики чистят блоки перед бетонированием. Тут ни одной щепочки, ни одной соринки не должно остаться, чтобы новый бетон намертво схватился со старым.
Юра слушал молча, и это поощряло словоохотливого студентика. Он и Юре повторил свою историю с воспалением легких и все продолжал делиться своими обширными познаниями в области бетонирования:
— Наш профессор утверждает, что плотина учит людей чистоплотности — как в работе, так и в отношениях между собой.
— Ты из Новосибирского политехнического, что ли? — спросил тут Юра.
— Ну! — обрадовался студентик. — А вы как узнали?
— Десять лет назад я слушал того же профессора.
— А теперь, значит, на нашем участке работаете?
— Точно, друг! На вашем.
— А вы не курите? — Студентик оставил свою щетку, разогнулся, но остался все же в просительной позе — на коленях.
— Что я тебе девка, что ли? — повторил Юра местную шутку.
Студентик весело рассмеялся.
— И правда: они теперь не хуже нас дымят!.. А вы когда кончали наш институт? — вдруг заинтересовался студентик.
Юра сказал.
— Я так и подумал! — обрадовался парень. — Вы не знали такого Игоря Столбикова?
Юра пригляделся к тощему труженику — и вот она, его собственная студенческая юность, вспыхнула отдаленным веселым светом, высветила забавную, так хорошо знакомую физиономию приятеля-однокурсника!
— Братан твой? — уверенно спросил Юра.
— Родной! — продолжал радоваться студентик.
— Где же он теперь?
— На Зее.
— Ну, привет ему от Юры Густова. А мне — адресок… Хотя Зея — это уже точный адрес…
Они поговорили немного об институте, немного о Зейской ГЭС, затем о том, почему парень не поехал на практику к братану («Не с моими легкими», — сказал на это парень), и Юра пошел в следующую бригаду, заразившись от неожиданного собеседника непонятной какой-то радостью. Длилась она, правда, недолго и сменилась не слишком веселым прозрением: Зея — это выход! Не зря она вспоминается уже во второй раз, как только возникает сложная ситуация. Может, и в самом деле махнуть туда, все здешнее забыть, заглушить — и пусть еще раз начинается для него отдаленная, отшельническая жизнь. По сравнению с какими-то другими местами и Сиреневый лог — суровая стройка, но Зея — это посерьезнее. Это вечная мерзлота и свирепые ветры в междугорье, и еще большая отдаленность, неустроенность, тоска. Ну что ж, пусть так. Думать о трудностях, борьбе, одиночестве было даже приятно. Пусть так. Чем хуже, тем лучше…