Плотина
Шрифт:
— Кого там убили? — спросил Гера Сапожников.
Юра рассказал.
И Гера почти дословно повторил то, что сказал по телефону Леша Ливенков и о чем успел подумать про себя Юра. Он тоже согласился, что надо ехать в тайгу, пока еще не затоплены те сопки, и выслеживать, и стрелять. Нарушив зарок, данный Любе перед свадьбой, он разразился самыми черными словами, и было ясно, что он готов хоть сейчас идти в засаду, в цепь, на проческу тайги.
Только вот пойдут ли, сумеют ли они пойти на самом деле, выберут ли время, и отпустит ли их потерпевшая бедствие плотина? Пойдут, или та, другая жизнь, не чужая, но проходящая в отдалении, так и останется для них другой, отдаленной? Жизнь, о которой они в разное время что-то слышали — то плохое, то хорошее, — но в которой сами не участвовали и не могли участвовать…
Гера посидел немного и вышел молча наружу.
Юра остался в прорабской. Кажется, впервые за все это бессонное время он ощутил в теле такую усталость, что не смог бы даже подняться. Вдруг напомнила о себе пораненная нога, и тут же возник перед глазами, как будто стал в дверях, «индеец» Ухватов со своей завораживающей улыбкой… Уж не он ли появился и там, во владениях Богачева, не примкнул ли к банде таежных браконьеров? А то, может, и возглавил ее? Откуда-то ведь берутся они, такие, и куда-то, натворив бед, скрываются, оставляя за собою кровавые следы.
Может, там остались где-нибудь и следы пропавшего Юриного мотоцикла?
Но это скорей всего лишь пустая догадка, подсказанная книжными и экранными детективами. В жизни все бывает запутаннее. Или вдруг оказывается до удивления простым и примитивным. Как удар ножа…
Юра все же поднялся, оперся руками о сиденье стула и сделал десятка два прилеганий, затем столько же приседаний и наклонов — чтобы размяться и освежить голову. Вышел после того наружу, где не прекращался надоедливый гул водяного извержения. Он был, конечно, слышен и за тонкими стенками прорабской, но слегка приглушенно, а здесь он встречал тебя как бы заново и уже не оставлял — даже уши слегка закладывало. В нем не слышалось теперь нарастающей силы и угрозы, но не чувствовалось пока что и затухания. Просто тянулась одна назойливая нота, без ритма, без пауз, — словно бы включили какого-то механического водометного зверя, и вот он ревет себе, ни громко ни тихо, третьи сутки подряд, и неизвестно, когда у него кончится завод.
У возводимой стенки Юра застал не только Сапожникова, но и самого Проворова, который в нынешней ситуации уже не мог просто наблюдать за действиями подчиненных. Все эти дни он и сам находился на плотине.
Посмотрев на Юру, он что-то вспомнил и ткнул ему пальцем в грудь.
— Сегодня на ночь — домой! — сказал.
— Ну, если закончим… — Юра смотрел на стенку.
— Никаких «если». Завтра мне нужны будут хорошо отдохнувшие люди. Так я доложил и Острогорцеву.
— А он что? — полюбопытствовал Юра.
— Промычал что-то. Но не возражал. Мы теперь с ним почти без слов объясняемся — и хорошо понимаем друг друга!
Темно-зеленый «газик» Острогорцева появлялся в эти дни то на одном, то на другом берегу, всякий раз совершая глубокий объезд — через мост у бетонного завода. Начальнику стройки явно не сиделось на месте, он словно бы выискивал такую точку, с которой все можно увидеть, все понять и принять некое кардинальное решение. В первый день он поднялся на станционную плотину и по пустым, брошенным, как в момент стихийного бедствия, блокам подобрался к водопаду с этой стороны. Отсюда он усмотрел, что вода слишком опасно фонтанирует через водораздельную стенку в котлован здания ГЭС, и приказал эту стенку наращивать. Затем, раздобыв где-то просторную и длинную армейскую плащ-накидку, он прорвался под ледяным дождем на водосливную плотину, где Река поработала особенно свирепо. Здесь он оценил усилия Проворова, который в невероятных условиях налаживал — и действительно наладил! — прервавшиеся работы. И на первом, самом благополучном, участке, и даже на втором, пострадавшем, понемногу укладывали бетон. Хоть где-то да укладывали! И, прощаясь с Проворовым, Острогорцев крепко пожал ему руку и мотнул головой. Спасибо, мол.
Он уехал отсюда, несколько приободрившись, но едва доехал до штаба, как понял, что надо уже спасать своего несчастливого первенца — первый агрегат. Варламов требовал остановить машину. Острогорцев медлил, потому что это означало бы чуть ли не полное поражение. Но вода в котловане все прибывала, как будто из самой земли набиралась, и Варламов уже чуть ли не со слезами на глазах просил: «Остановите машину, если вы хотите, чтобы она когда-нибудь заработала вновь!»
Окаменевшее лицо Острогорцева не выражало ничего, кроме непреклонности.
Наконец Варламов, позабыв всякую субординацию, направился к пульту управления.
— Я сейчас сам вырублю машину! — погрозил начальнику стройки.
Острогорцев кивнул: вырубай!
И ушел в штаб, отдав по пути единственное распоряжение:
— Постоянно доставлять сюда горячий чай.
Он ушел в свою сверкавшую под жарким солнцем, неуместно праздничную «стекляшку» и засел в ней на несколько часов.
Он понимал, что и дальше должен принимать решения, командовать, действовать, но теперь, после остановки машины, почувствовал, как сократились его возможности. Он еще куда-то стремился, спешил, звонил, куда-то ехал и возвращался обратно… и невольно оказывался все у того же первенца. Последнее, что он здесь видел, это как парни из ГЭМа и ливенковцы спасали от воды дорогую электронику. Они выносили ящики и приборы, прижимая к груди, — как детей, спасаемых от наводнения. Не у всех были гидрокостюмы, и у кого-то зубы стучали после ледяной купели. Но ничего, не жаловались. И не просили подменить. Снова шли в воду. «Там еще остался ящичек…» Пытались даже шутить…
— Простят ли они нас? — вдруг услышал Острогорцев за своим плечом голос парторга Акима Болгарина.
— Не знаю, еще не думал, — ответил он, повернувшись к парторгу. — Я думаю о другом: сумеем ли отработать стране все эти потери?
— Люди нас спросят, — продолжал парторг о своем, — зачем было все напряжение полутора лет, битва за каждый блок, если все так закончилось?
Острогорцев не ответил. Только скулы чуть ясней обозначились на его похудевшем лице.
— Ты что, меня во всем винишь? — спросил через некоторое время.
— Слишком удобно было бы самому, — ответил Болгарин.
— А все-таки: что ты обо мне сейчас думаешь? — непременно захотелось узнать Острогорцеву.
— Я слишком привык смотреть на тебя как на начальника, — ответил парторг. — Может быть, надо было чаще вспоминать, что ты, как и все другие, — член партии.
— Думаешь, от этого могло что-нибудь измениться?
— Не знаю, Борис Игнатьевич. Выводы у каждого из нас — впереди. А пока надо расхлебывать эту холодную мутную похлебку.
Он смотрел на глинистую пенистую воду, которая ходила в затопленном фрагменте машинного зала большими кругами…
Появляясь в штабе, Острогорцев садился не на свое всегдашнее председательское место, а за длинный заседательский стол, как рядовой участник непрекращавшейся штабной оперативки. Садился всегда спиной к той стеклянной стенке, что выходила на котлован, — не хотел видеть бушующего в отдалении водопада. На всей огромной, на всей родной стройке ему теперь не на что было взглянуть, нечем полюбоваться, чтобы поправить настроение.