Плотина
Шрифт:
— Ну все правильно, я сам так считаю. Хотя, конечно, не одной работой…
— А вот тут стой! — Варламов буквально остановил Юру, взяв его за руку. — За этим вредным «хотя» много кроется. Именно работой, прежде всего работой жив и сыт человек! — вот от чего надо танцевать. В рабоче-крестьянском государстве это и повторять-то неудобно. А вот приходится.
— Пожалуй, я опять с тобой соглашусь, — сказал Юра.
— И на том спасибо… Надоело воевать, Юра, хочется мира, — вдруг пожаловался Варламов и отвел его в сторону от дороги. — Пропустим толпу…
За их спинами проходили такие же не дождавшиеся праздника. Гомонили, острили и уже спокойно посмеивались. А за котлованом, оттесненная к другому берегу, шевелилась, двигалась и подавала свой ослабленный расстоянием голос Река — не то шуршала, не то шепотно плескалась. Переливчато отражались в ней огни плотины, заодно оттеняя бугристость ее темной в ночи поверхности. По дальнему берегу шли к плотине, к Юриному участку, бетоновозы с зажженными фарами. Они взбирались потом на эстакаду и медленно двигались уже как бы по самой плотине.
Скала правого берега, морщинистая, как шкура доисторического зверя, покрытая тощей щетиной облетевших лесов, стала седой от инея и кое-где задержавшегося первого снега. Снег еще сильней оттенял ее складчатость, ее возраст.
— Вот пустим завтра первый блок — и там легче пойдет, — проговорил Юра, желая оставаться оптимистом.
— Ничего не пойдет легче! — убежденно возразил Варламов. — Мы уже не можем быть другими. Втянулись в такой стиль работы, чтобы обязательно было трудно, и нас уже не переделаешь. Если не создадут сложностей смежники — создадим сами.
— Ты просто устал, Валентин Владимирович, — пожалел его Юра. — Тебе бы теперь в тайгу недельки на две, в самую глухомань.
— Да ну вас всех! — Как всякий нервный человек, Варламов быстро растрогался, а выразить это свое состояние уже не мог иначе как сердясь. — Не понимаете вы меня все! Вы слышите, когда я воюю, — и создаете портрет психованного начальника. А я — работник. Поймите: я люблю работать!
— Это все видят, Валентин Владимирович.
— Ни хрена вы не видите! Я люблю работу нормальную, даже спокойную, если хочешь. Конечно, не в проектном институте — это не для меня, но работу размеренную, когда все идет по графику, по технологии, как на хорошем конвейере. И чтобы за качество меня даже через сто лет не упрекнули.
— На конвейере ты заскучал бы, — заметил Юра.
— Теперь мне и здесь скучно! — вдруг рассмеялся, чуть нервно, Варламов. — Я теперь вполне созрел для морской пехоты, для штурмовой группы — укрепленные узлы брать. Та-та-та! — и вперед!
— Ну так давай сделаем хороший марш-бросок до дому, — предложил Юра. — Зайдем ко мне, повидаешь Наташу, примем по маленькой.
— Не возражал бы, — вздохнул Варламов. — Но я же говорю: меня ждет моя любовь — Острогорцев. Наверно, будет делать нам всем доводку…
Острогорцев действительно устроил ее кому полагалось, но никакого переноса прокрутки на утро, оказывается, не замышлял. Просто схитрил, решив удалить постороннюю публику и устранить неисправность в более спокойной обстановке. К утру генератор вовсю работал на холостых.
Ну а дальше пуск проходил уже нормально, по известной, на многих «гэсах» отработанной схеме. И к тому моменту, когда дежурный инженер у пульта получил команду поставить генератор под рабочую нагрузку, когда особенно хорошо стало слышно под свежепокрашенной рифленкой ровное деловое урчание машины, когда люди за красным шнуром начали поздравлять друг друга и обниматься, а в зале дружно ахнули и словно бы одновременно подпрыгнули, — к этому моменту Юра поспел и сам тоже, наверно, подпрыгнул, и даже кого-то обнял, как выяснилось, совсем не знакомого, но оказавшегося рядом человека. Удивительное это было мгновение — краткое и вечное! Что он тогда чувствовал — вспомнить невозможно, с чем это можно бы сравнить — он не знал, потому что ничего похожего в его жизни еще не случалось. Но было хорошо. Пожалуй, он и в самом деле приподнялся тут над обычным и привычным течением жизни, над всем вчерашним своим, над своей затянувшейся бодрой молодостью — и как бы переступил в некий новый возраст. Переступил — и сразу оказался в когорте победителей. Да! Если раньше это слово связывалось у него только с давнишней, не известной ему великой войной, с победой отцов, то теперь он ощутил дуновение победы, шелест ее знамен и в этом недостроенном здании, пахнущем машинным маслом и свежей масляной краской, увидел ее отражение на лицах своих товарищей — и своих ровесников в том числе! Он видел, как обнимались бригадир Ливенков и начальник СУЗГЭС Варламов (это был их объект!), как тискали и колотили друг друга ребята из бригады Ливенкова и монтажники из ГЭМа, увидел среди других и своего бригадира Шишко, и Геру Сапожникова, который час назад уверял, что его такие представления не интересуют… Нет, брат, интересуют! Вижу, как интересуют, — и можешь не топорщить свои устрашающие колючки!
Гера протолкался к Юре и будничным голосом предложил:
— Ну так пойдем к себе?
— Подожди немного…
Юра все приглядывался к людям, как будто ему необходимо было увидеть и запомнить всех собравшихся. Вот ему помахала издали рукой Саша Кичеева, и он обрадовался, насторожился — нет ли там, рядом с ней, и Наташи? Саша покачала головой. Потом на глаза попался Мих-Мих; он и здесь был занят делами — внушал что-то важное недавно назначенному начальнику комсомольского штаба, тонкошеему молодому инженеру. Несколько в одиночестве стоял в толпе Григорий Павлович Воробьев, наверное, старший среди всех собравшихся, один из очень немногих на стройке ветеранов-победителей. У него не было здесь ровесников (молодящийся Мих-Мих не в счет), ему не с кем было поговорить, и Юра протолкался к нему, молча пожал руку. Конечно, тут же вспомнили Николая Васильевича.
Вот кого особенно хотелось бы Юре увидеть сегодня, вот с кем постоял бы он рядом в этот особенный час! Не его ли, подсознательно надеясь на чудо, и высматривал он в этой толпе, в этой сумбурной когорте? Не затем ли подошел и к Григорию Павловичу, чтобы вспомнить отца и поговорить о нем?
Острая грусть и жалость столкнулись тут в сердце Юры с недавней радостью, поборолись там между собой, как две волны, — и разошлись, разъединились, не создав ничего нового. Всему — свое. И все вместе — жизнь.
— Что пишет? — спросил Григорий Павлович.
— Ничего особенного. Скучает. Работает, как и здесь.
— Без дела-то он не останется…
Юра вернулся к Сапожникову, и они отправились на свою водосливную плотину, к своим бригадам, к своим блокам.
У подъемника им пришлось подождать — кабинка только что уползла наверх, и от ее удаляющегося движения стальной каркас пружинисто дрожал. Юра в задумчивости смотрел на внушительную стену бетона, к которой прилепился хлипкий подъемник, и вдруг обнаружил, что хорошо помнит эти блоки. Он тогда еще не бетонировал, а только принимал их, но помнил. Затем он перевел взгляд повыше и примерно определил тот уровень, с которого сам начал работать на плотине. Это была добрая половина нынешней высоты столбов.
— Хочешь представить, сколько водицы за плотиной стоит? — спросил Гера, по-своему поняв промерочные взгляды Юры.
— Серьезная масса, — не стал объяснять Юра.
А Геру вдруг потянуло на фантастику.
— Хорошо бы построить прозрачную плотину — из какой-нибудь пластмассы или сверхпрочного стекла, — начал он ерошить свою колючую бороду. — Стояли бы мы вот тут и видели перед собой всю эту стену воды снизу доверху. Ощущаешь? И как рыбы там мордами в стекло тыкаются, и как топляки таранят плотину: бамм… бамм!.. А главное — высоченная стена воды! Стоит и не проливается. Запрокинешь голову — там тоже вода, и вся стенка на тебя клонится… Ну, как клонится на тебя высокая колокольня, когда стоишь рядом с ней.