Плотничья артель
Шрифт:
– Очень приятно, конечно, будет нам видеть вас у себя, хоть, может быть, вам будет у нас и скучно, - ядовито заметила младшая, Минодора; но потом, как бы желая смягчить это замечание, прибавила: - Мы хоть не имели еще удовольствия видеть вашу супругу, но уж очень много слышали о них лестного.
– А я, матушка, счастливее вас: имела честь видеть супругу Алексея Феофилактыча и вот при них скажу, не показалась она мне: старая, беззубая, нехорошая...
– О нет, вы шутите!
– произнесла старшая, Нимфодора, в нос.
Арина Семеновна лукаво засмеялась.
– Неужели, матушка, вправду
– отвечала она.
– Красавица, писаной красоты дама. Вот вы, барышни, больно у нас хорошие, а она, пожалуй, лучше вас.
В такого рода разговорах мы шли, и я заметил, что если младшая, Минодора, язвила смертных больше словом, то старшая уничтожала их презрительным и гордым видом, особенно кланявшихся нам мужиков и баб.
Когда мы пришли к Арине Семеновне, она, конечно, захлопотала о приготовлении угощения нам. У нее, впрочем, были уж в гостях две попадьи и дьяконица, которые нам церемонно поклонились. Барышни, чтоб не уронить своего достоинства, сели на диван, а я, признаться, чтоб избегнуть разговора с ними, нарочно поместился у окна: но вдруг, к ужасу моему, старшая, Нимфодора, встала и села около меня.
– Что вы теперь сочиняете?
– сказала она с улыбкою и слегка наклоняя голову.
Вопрос этот обыкновенно и при других обстоятельствах и от других людей всегда меня конфузит.
– Нет, я теперь ничего не сочиняю, - отвечал я, потупившись.
– В деревенском уединении, я думаю, так приятно сочинять, - продолжала пытать меня Нимфодора, устремив прямо мне в лицо пристальный взгляд.
– Да; но я занимаюсь больше хозяйством, - отвечал я, чтоб что-нибудь сказать ей.
– О, так вы и хозяин хороший! Как приятно это слышать!
– воскликнула Нимфодора.
Почему это ей приятно слышать - не понимаю.
– Я недавно читала, не помню чье, сочиненье, "Вечный Жид"{336} называется: как прелестно и бесподобно написано!
– продолжала моя мучительница.
"Что ж это такое?" - думал я, не зная, что с собой делать и куда глядеть.
– Нынче, так это грустно, - снова продолжала Нимфодора, не спуская с меня пристального взгляда, - мы не имеем где книг доставать. Когда здесь жил, в деревне, Рафаил Михайлыч{336}, с которым мы были очень хорошо знакомы и почти каждый день видались и всегда у них брали книги. Тут я у них читала и ваше сочинение, "Тюфяк" называется - как смешно написано.
Я начинал приходить в совершенное ожесточение. Чтоб спасти себя хоть как-нибудь от дальнейших разговоров с Нимфодорой, я высунул голову в окно и стал будто бы с большим вниманием глядеть на толпящийся тут и там народ. Из толпы, окружающей кабак, вышел Пузич с Козыревым; оба они успели, видно, порядочно выпить. Я еще прежде слышал, что Пузич подрядился у Фомкиной госпожи строить новый флигель, и у них, вероятно, были поэтому слитки{337}. Пузич, увидев меня, остановился и поклонился, а Козырев, нахмуренный и мрачный, немного пошатываясь и засунув руки в карманы плисовых шаровар, прошел было сначала мимо, но потом тоже остановился и, продолжая смотреть на все исподлобья, стал поджидать товарища.
– Ваше высокоблагородие, позвольте с вами компанию иметь, - проговорил Пузич пьяным голосом.
– Нет, братец, в другое уж время, - сказал я, показывая
– Барин!.. Писемский!.. Господин! Позвольте с вами компанию иметь! прокричал Пузич на всю уж улицу, так что Арина Семеновна, как хозяйка, обеспокоилась этим и подошла к окну.
– Нехорошо, нехорошо, Пузич, - сказала она, - мужик вы хороший, богатый, а беспокоите господ. Ступайте, ступайте!
– Арина Семеновна, позвольте компанию иметь!
– воскликнул опять Пузич.
– Ежели теперича барину, господину Писемскому, деньги теперича нужны сейчас! Позови только Пузича: "Пузич, дай мне, братец, денег, тысячу целковых" - значит, сейчас, ваше высокопривосходительство. Что мне деньги! Денег у меня много. Мне барин, господин Писемский, его привосходительство, значит, отдал теперича все деньги сполна, и я благодарю, должон благодарить. Теперича господин Писемский мне скажет: "Подай мне, Пузич, деньги назад!" "Изволь, бери..." Позвольте, ваше привосходительство, компанию мне с вами иметь?..
В это время вышел из-за угла Матюшка, что-то с несвойственным ему печальным лицом, и робко подошел к Пузичу.
– Дядюшка, дай два рублика-та, - пробормотал он.
Физиономия Пузича в минуту изменилась: из глупо подлой она сделалась строгой.
– Какие твои два рубли?
– сказал он, обернувшись к Матюшке лицом и уставив руки в бока.
– Мамонька наказывала серп купить, жать нечем, - проговорил тот.
– Какие твои деньги у меня? За какие услуги? Говори! Ежели теперича ты пришел у меня денег просить, как ты смеешь передо мной и господином в шапке стоять? Тебе было сказано, на носу зарублено, чтоб ты не смел перед господами в шапке стоять, - проговорил Пузич и сшиб с Матюшки шапку.
Тот только посмотрел на него.
– Что дерешься? И на тебе шапка не притаченная, - проговорил он, поднимая шапку.
– Молчать! Поговори еще у меня!
– продолжал Пузич.
– Когда, значит, подрядчик с тобой разговаривает, какой разговор ты можешь иметь!
– Пузич, идемте, - проговорил октавой Козырев, которому уж, видно, наскучило ждать.
– Идем, идем, Флегонт Матвеич, - отвечал Пузич, - дураков, значит, надо учить, ваше привосходительство, коли они неумны, - отнесся он ко мне и, очень довольный, что удалось ему перед всем народом покуражиться над Матюшкой, пошел с Козыревым опять, кажется, в кабак.
Бедняга Матюшка издали последовал за ним.
– Что? Тебя не рассчитывает подрядчик?
– спросил я его.
– То-то-тка, все вот жилит да дерется еще, - отвечал он, уходя.
Не прошло четверти часа после этой сцены, мы сидели еще с барышнями у Арины Семеновны в ожидании отца Николая, который присылал из церкви с покорнейшею просьбою подождать его, приказывая, что, как он освободится, так сам зайдет просить достопочтенных гостей. Чтоб отклонить для Нимфодоры всякую возможность вступить со мною в разговор о литературе, я продолжал упорно смотреть в окно. "Однако отец Николай что-то долго нейдет, думал я, неужели он все еще молебны служит?" Около церкви никого уж не видать, а между тем в противоположной стороне, к кабаку, масса народа делается все гуще и гуще. Наконец, я увидел ясно, что туда идут и бегут.