Пляска дервиша (сборник)
Шрифт:
Не знаю, сознавал ли мистер Голдблюм, каким тяжелым, рутинным трудом являлось то, что я делаю. Вряд ли. Для него важен был результат, а результата как раз и не было. Мы с фантомами подвели неутешительные итоги. Расследование буксует. Продвинуться не удалось ни на шаг. Вдобавок эта загадочная история с автомобилем.
Каким образом он оказался в Панкове? Внутри ничего не было тронуто. Бензина истратили ровно столько, чтобы перегнать его от Александрплац. Кто-то явно хотел, чтобы я лишился колес. Или случайность?
Вообще, насколько я понимал, моей скромной персоной вплотную занимался лишь Мюнхаузен. Тролль не сомневался, что это – дело его рук. Пока я пил найденное в номере пиво, Тролль приставал с настойчивыми рекомендациями его физического устранения. Я даже не отвечал. Это давало Троллю повод предполагать, что я всерьез обдумываю его предложение.
Позже позвонила Майя Маевская. Малышка демонстративно удалилась в ванную. Майя поинтересовалась, как идут дела. Я пробубнил что-то невнятное.
– Завтра в галерее Веньковецкого проходит вернисаж, посвященный открытию выставки современной русской живописи. Будет, естественно, много наших художников. Приходи. Авось обнаружишь для себя что-либо интересное.
Я вяло поблагодарил. Мне уже начинало казаться, что предположение о русском происхождении гения заведет меня в непроходимые дебри. А в итоге окажется, что художник приехал из Огненной земли или Занзибара.
Все же я позвонил Голдблюму и сообщил о предстоящем мероприятии в галерее Веньковецкого. Тот очень удивился. Я слышал, как он щелкнул диктофоном и проговорил: «Намылить Паулю шею за отсутствие информации о вернисаже». Мы договорились встретиться завтра на открытии выставки в час дня.
Замечу сразу, что и на следующий день особого прогресса в расследовании достигнуто не было. В галерее у Веньковецкого собралось довольно много народа. Однако абстракционистов среди них было с гулькин нос. Сам Веньковецкий внешне напоминал Пьера Ришара, беспрерывно потирал руки, видимо, в ожидании барышей, и бросался на каждого вновь входящего, будто на амбразуру.
Среди прочих я разглядел Котелкова с супругой, мирно беседующих с Арно Григорянцем, и Сергея Гламозду. Все выглядело чинно-благородно. Подали шампанское в бокалах, Веньковецкий произнес проникновенное вступительное слово. Потенциальные покупатели вполголоса делились друг с другом впечатлениями. Обстановку накалял разве что Ицык. Он расхаживал по залу с помятой банкой пива, приставал к наиболее солидным с виду посетителям и явно нарывался на скандал. Впрочем, Веньковецкий не пытался выпроводить его. Видно, Ицык был нужен для придания мероприятию необходимого колорита.
Я бродил среди картин, мучимый одним и тем же вопросом: кто на самом деле этот таинственный Борька – сучий потрох или хороший парень. Если сучий потрох, то ладно. А вдруг…
Появилась Майя Маевская – нарядная, изящная. Мне было приятно вспомнить ее голой, а это уже о чем-то да говорило. Она представила меня нескольким художникам, и те в один голос воскликнули:
– А, Пинкертон! Слышали, слышали…
В свою очередь я представил ее Голдблюму.
Пожалуй, Голдблюм пользовался здесь наибольшей популярностью. Художники всевозможных мастей облепили его, словно мухи. Коллекционеры, уже наметившие покупку, также стремились выяснить его мнение. Веньковецкий носил следом за ним поднос с шампанским.
– В каком-то смысле очень полезное мероприятие, – сказал мне Голдблюм. – Явилась масса наших конкурентов.
Я обернулся и тут же обжегся взглядом о рыжую шевелюру.
– Как он мне надоел! – в сердцах воскликнул я.
– А рядом с ним – Брунгильда Кнопф, это милое бочкообразное создание.
Если быть до конца объективным, Брунгильда походила скорее не на бочку, а на небольшой бочонок. Лицом она напоминала римского трибуна. На подбородке – пятнышко.
– Нужно попытаться с ними договориться, – бросил Голдблюм. – В конце концов они не могут оспаривать моего приоритета в этом деле.
Наша маленькая процессия приблизилась к конкурентам: Голдблюм, я и Веньковецкий с подносом.
Голдблюм заговорил весьма пространно. О богатом русском потенциале, о современной живописи, о Малевиче и Пикассо. Но консенсуса не получилось. В ответ Брунгильда принялась истерично кричать, что плевать она хотела на папашу супрематизма, а Пикассо – этот «певец влагалищ» – и вовсе вызывает в ней одно отвращение. Голдблюм не выдержал и запустил в нее диктофоном, который по своему обыкновению держал в руке. Брунгильде удалось увернуться. Вперед выступил Мюнхаузен. Пришлось заслонить Голдблюма своим телом. Мы стояли друг напротив друга, набычившись. В такой непосредственной близости удалось разглядеть его более подробно. Типичное немецкое румяное лицо, пышущее здоровьем. Пышущее настолько, что я уже начал нащупывать в кармане свое газовое пугало.
Но обошлось. Веньковецкий принялся кричать:
– Товарищи! Спокойствие, товарищи!
Видимо, позабыв, где находится.
Голдблюм взял у него с подноса бокал шампанского и выпил залпом. Ицык зааплодировал.
Потом мы ушли. У дверей была навалена куча каталогов, чисто машинально я захватил с собой пару штук.
На базе суммарного отрицательного результата прошедших дней, который, как говорится, – тоже результат, можно было выдвинуть три версии:
1) это все же компьютер, а кто-то захотел подшутить и перенес компьютерные рисунки на стены;
2) если это тем не менее человек, то он сознательно стремится сохранить инкогнито. Тогда разыскать его практически невозможно. А если бы и удалось разыскать, вряд ли бы получилось наладить сотрудничество;
3) если не 1-е и не 2-е, то с человеком стряслась беда: он уже на кладбище, в морге, или в лучшем случае – в реанимации.
Я решил сосредоточить поиски в этом направлении (прочесать реанимации, да и вообще больницы) и одновременно опубликовать объявление в крупнейших газетах мира.
Об этом и беседовал с Троллем в своем номере гостиницы «Шератон», когда раздался пронзительный крик Малышки. Мы оба в недоумении уставились на нее.
Малышка разглядывала принесенные мною из галереи Веньковецкого рекламные каталоги.
– Вот! – воскликнула она и ткнула в каталог пальцем.
Я принял его у нее из рук. Картина, послужившая поводом для подобных волнений, называлась «Портрет инженера Ерофеева». Инженер был нарисован почему-то в тельняшке, лицо – деформировано, на руке – татуировка с циркулем, транспортиром и линейкой. Ничего необычного. Я посмотрел на Малышку строгим, требующим объяснений взглядом.